Светлана Сергеева - Пока бьется сердце Страница 11

Поздним вечером 7 февраля кто-то постучал в окно. Подойдя к окну, я вдруг услышала голос моего дорогого папки: «Доктор Стрельцова здесь живет?» Это был не сон. Просто непостижимо, как в такой короткий срок он смог отыскать нас в этом огромном людском потоке. «А где моя маленькая девочка? Я ей баночку сгущенного молочка привез», – говорит в это время отец. А я стою перед ним и не могу еще поверить, что это он, он, мой любимый отец! Всю ночь просидели мы, тесно прижавшись друг к другу, вспоминая пережитое. Ведь просто чудо, что после всех тягот и невзгод, выпавших на нашу и его долю, мы все четверо живы и здоровы и все вместе! В последний раз мы видели папу в середине сентября 1941 года в Петергофе, когда он хотел забрать нас в Ленинград.

А папа должен был в это время лететь в командировку в район Мурманска. Самолет, на котором он летел, был подбит.

…Под самолетом плещутся волны Белого моря. Самолет теряет высоту…

Совершенно случайно заметили маленький островок. Только благодаря мастерству летчика, подбитый самолет дотянул до островка и все остались живы. Но рация была разбита, радиосвязь восстановить не удалось. Несколько дней прожили на этом островке. Спасли ягоды и грибы. И совершенно случайно их обнаружили рыбаки. С большими трудностями удалось экипажу добраться до Мурманска. А мать отца уже получила известие о том, что он пропал без вести. Да и все семьи членов экипажа получили эти печальные сообщения. Велико было счастье матери, увидевшей своего сына живым и здоровым. Когда отец добрался до Москвы, там шла полным ходом эвакуация Института усовершенствования врачей и 2-го медицинского института в Омск. В течение двух месяцев отец читал лекции и проводил практические занятия со студентами в Омске. Но больше оставаться в тылу он не мог, чувствовал, что в это трудное для страны время не имеет на это морального права. Он возвратился в Москву. Часто вылетал в авиационные полки, инспектируя состояние летчиков, условия их отдыха, питания. Анализировал ранения летчиков, определяя, таким образом, уязвимые места рабочего места летчика в самолете. По его рекомендациям сиденье летчика было усилено броней. Его очень тревожила наша судьба. Всю войну он каким-то образом, через партизан знал наше местонахождение. Сразу же после успешного наступления наших войск на Ленинградском фронте он на санитарной машине помчался разыскивать нас. Он верил, что найдет нас. Приехав в Хатыницы, узнал, что нас арестовали и погнали в общем потоке отступающих войск по дороге на запад. Местные жители, знавшие нас, уверяли его, что мы обязательно убежим, вырвемся из-под ареста и любыми путями останемся в России. Так он ехал по разбитой дороге, забитой брошенной техникой, телами убитых людей. Выходил из машины и всматривался в лица убитых. Он искал нас. Его охватывало отчаяние, но он продолжал свой путь. Дорога привела его в Кингисепп. Еще догорали дома… Он думал, удастся ли нам зацепиться в Кингисеппе или нас погонят все дальше и дальше? Кингисепп был последней надеждой. Дальше ехать было нельзя: там шли упорные бои. Он искал больницу как наше последнее прибежище. Что-то вело его туда. Опять судьба. И вот мы вместе. Отец не скрывал своих слез…

От него мы узнали печальные вести: на Ленинградском фронте погибли два его брата, Игорь и Борис, а третий брат, Сергей, вернулся с фронта инвалидом. Осенью 1941 года в Ленинграде умерли от дистрофии мой дедушка Владимир Михайлович, муж бабушки Маргариты и муж сестры отца. Бабушка Маргарита была эвакуирована в Омск. Много горя и бед принесла война нашей семье и всему народу. Никого не обошла она. Всем хватило от нее лиха.

Заканчивалась командировка. Отцу надо было возвращаться в Москву. Как не хотелось нам расставаться с ним! Но теперь, а это самое главное, мы знали, что он жив! Наши координаты ему известны. И как подать ему весточку о себе, мы тоже знали.

Новая жизнь. Победа!

Надо было решать вопросы жизненного устройства. Но все это казалось такой мелочью… После отъезда отца нас переселили в небольшой деревянный домик с двумя комнатами, с печкой и кухней. Был там и небольшой огородик. Все это случилось, конечно, благодаря папиным хлопотам. На душе было радостно и светло. Только омрачали новости о двух убитых на фронте братьях отца, умерших от голода в Ленинграде дедушке и многих родственниках.

Встреча с отцом, да еще такая неожиданная, придала нам сил, бодрости и уверенности, что в конце концов кончатся наши злоключения. Война продолжалась. Шли упорные бои под Нарвой. Грохот канонады еще доносился до нас, и бомбили нас теперь уже немецкие самолеты.

Началась новая жизнь. Школа! Я истосковалась по учебе. Так много надо было наверстать! 861 день оккупации – это суровая, жестокая школа жизни. Она научила меня ценить мужество, смелость, честность, доброту, сострадание, желание прийти на помощь. Она научила меня верить в свои силы. Сестра поступила работать секретарем в горисполком. Я мечтала об учебе. Но школы пока еще не было. Все было разрушено.

Вскоре в городе появились две молоденькие учительницы: по математике и литературе. Они ходили по городу, выясняя, сколько же ребят школьного возраста осталось в городе. В первое время наша школа располагалась в полуразрушенном здании: сквозь его крышу было видно небо. Пола тоже не было – прыгали по балкам. Всем ученикам на завтрак выдавали по 2 столовые ложки сахарного песка и по булочке. Жить становилось интереснее и веселее. Ускоренными темпами восстанавливали школу, город.

Меня определили учиться в 5-й класс, так как до войны я окончила 4 класса. Жалко было потерянных для учебы двух лет! Все преподаватели с большим вниманием, терпением, любовью и уважением относились к нам, ребятам, познавшим все тяготы войны, привыкшим держать в своих руках лопаты, топоры, пилы, косы. Да и позабыты были школьные знания в грохоте военных лет.

За эти военные годы я очень много читала, и это помогало в учебе. Молодые учительницы: Нина Васильевна – по математике и Нина Максимовна – по литературе часто беседовали со мной, задавали много дополнительных заданий. В результате, прозанимавшись в 5-м классе пару недель, после проведенных контрольных работ я была переведена в 6-й класс. Я много занималась. Мне хотелось оправдать доверие молодых учительниц и не подвести их. Освобожденная энергия рвалась к делу.

Мы организовали дежурства в госпитале: крутили бинты после стирки, устраивали небольшие выступления художественной самодеятельности, по просьбе раненых писали письма их родным домой. Особенно тяжело и страшно было посещать палаты, где лежали обожженные танкисты и летчики. Их тела подвешивали в самых странных позах. Воздух в этих палатах был очень тяжелым. Порой ужас охватывал нас, но мы старались держаться.

Петергофский дворец.

Однажды меня провели в палату и оставили одну. Здесь лежал один тяжелораненый разведчик. Живого места не было на нем. Какие-то клокочущие звуки доносились из-под повязок. И только его глаза смотрели на меня. Мне нельзя было показать ему своего отчаяния при виде его страданий. Стараясь отвлечь его от боли, стала рассказывать ему о весенней погоде, о солнце, небе, щебетании птиц, как мы благодарны бойцам за наше освобождение. Какое-то стихотворение пришло на память. Говорю, а сама слежу за выражением его глаз.

Сначала в них была только боль и тоска. Но потихонечку взгляд его глаз стал более внимательным. Это воодушевило меня. Рассказала ему о нашей школе, что скоро закончат ее ремонт и мы будем заниматься в нормальных условиях. Не придется прыгать по балкам и смотреть через крышу на небо… Даже какой-то огонек зажегся в его глазах. Пожелав ему скорейшего выздоровления, я вышла из палаты. В другие палаты в этот день я просто не могла идти.

Много энергии накопилось за эти годы, и так много хотелось сделать. Мы организовали кружки самодеятельности, физкультуры, строили модели самолетов. В городе восстановили здание Дома культуры. Как было интересно вновь смотреть кинофильмы, концерты приезжающих артистов. Ведь мы были лишены всего. А теперь иногда мы даже сами выступали со своей самодеятельностью перед жителями города. Город все еще изредка бомбили.

Молодежь вовлекали в отряды по борьбе со спекулянтами, дезертирами и прочими подозрительными субъектами. Мы с сестрой были активными участниками вечерних рейдов по городу.

Однажды вечером мы шли из милиции с очередного совещания. В городе после 22 часов ходить было запрещено – комендантский час. Но у нас были пропуска. Решив сократить путь к дому, мы прошли мимо часового погранчасти. Мы шли уверенно. Ведь у нас были пропуска. А до дома оставалось метров 100… Но раздался резкий окрик часового: «Руки вверх!» – и молоденький пограничник направил на нас свой автомат. Мы дерзко ему ответили, что даже перед фашистами не поднимали руки, а здесь мы на законном основании проходим: у нас есть пропуска. Пограничник небрежно взял наши пропуска и, тыкая дулом автомата нам в спины, загнал нас в помещение бани и запер. Мы начали шуметь, требовали вызвать командира, но постовой не обращал внимания на наши крики. Дом наш был рядом! Становилось холодно. Чтобы согреться, мы всю ночь проскакали в этой холодной бане.