Юрий Сушко - Друзья Высоцкого: проверка на преданность Страница 11

Вспоминая те годы, Неизвестный говорил: «В силу обостренной ситуации у меня был волчий нюх и воинский дух… Шел ва-банк, был абсолютно беспределен, мог говорить партийным бонзам в глаза жуткие вещи… Как надгробие Хрущева я сделал из черно-белых глыб, так и все те люди состояли из разных слоев. Они были противоречивы и непоследовательны, как само время. Они были услужливы и трусливы. Все бл… ди с эпохи Вавилона пользуются одними и теми же приемчиками. У них нет инструкций, просто они знают, как кокетничать. Все ребята из ЦК были раздвоены, жили двойной жизнью…»

Князь Татищев, бывший в ту пору атташе по культуре посольства Франции в Москве, вместе с отцом Эрнста уговаривали скульптора: «Надо уезжать отсюда и таким образом спасать русскую культуру». Папа говорил: «Ты знаешь, необходимо, наверное, все-таки ехать. Смотри, Рахманинов, Бердяев страдали, конечно, но сколько там сделали… Здесь же тебя добьют, неужели ты не понимаешь?.. Помоги им, убеги сам!».

В конце концов Неизвестный окончательно решил покинуть страну. Понял: останусь, повешусь или просто умру своей смертью, спившись. Перед отъездом подвел итоги: создано 850 скульптурных работ, а продано государству лишь пять.

Исполнявшему обязанности председателя МОСХ легендарному карикатуристу Борису Ефимову позвонили из Московского горкома партии:

— Борис Ефимович, вы знаете, что Неизвестному разрешено выехать за границу?

— Ну что ж, пускай едет.

— Нам бы хотелось, чтобы вы с ним встретились.

— А зачем?

— Понимаете, надо как-то с ним поговорить, чтобы он уезжал не с обидой и не с тяжелым сердцем.

— А вы уверены, что он захочет со мной разговаривать?

— С вами не откажется. Вот его телефон.

Борис Ефимович, конечно, не был в восторге от поступившего предложения, но уклониться было невозможно. Он позвонил Неизвестному, представился и сказал, что хотел бы встретиться.

— А зачем? — прозвучал резонный вопрос.

— Ну уж не для того, чтобы уговаривать вас остаться. Езжайте себе с богом, поскольку вам дано разрешение. Но, как говорится, расстанемся по-хорошему. Поговорим по душам, а?..

— Хорошо, — ответил скульптор, — я согласен.

В тот же вечер они встретились в МОСХе. В качестве соглядатая на рандеву присутствовал парторг горкома КПСС при Союзе художников некто Васильев.

— Эрнст Иосифович, — начал Ефимов, — повторяю, я не собираюсь вас уговаривать или от чего-то отговаривать. Хотелось бы просто, по-человечески побеседовать, понять, чем вызвано ваше решение уехать из страны.

— Все очень просто, — развел руками Неизвестный, — мне не дают здесь работать. Я лишен средств к существованию.

— Простите, но мне всегда казалось, что вы один из самых преуспевающих у нас скульпторов. И, еще раз простите, один из самых богатых.

— Да, так оно и было одно время. Но теперь ни одна моя работа не принимается. Что бы я ни сделал, отвергается. У меня отобрали мастерскую, все работы, которые там были, вышвырнули во двор, в снег, а некоторые вообще изуродовали. Вот, посмотрите этот фотоснимок… Мое искусство стало неприемлемым и нежелательным. Что прикажете делать?

— А от кого исходит такое отношение?

— Главным образом от руководства секции скульптуры МОСХа. Они же меня ненавидят и работать не дают… Мне пятьдесят лет. И я могу еще многое сделать. Я хочу работать и не зависеть от людей, которым не нравится все, что бы я ни делал…

Старый художник покачал головой. Потом вспомнил о горкомовской «подсказке»:

— Я вас вполне понимаю… Но я слышал, что вы оставляете здесь семью — жену и дочь. Не слишком ли дорогая цена?

— Может быть. Но жена — Дина Мухина — со мной согласна. Дочь Ольга тоже. И возможно, что я уезжаю не навсегда.

— Эрнст Иосифович, — после паузы продолжил Ефимов, — вы — человек известный. Ваш отъезд из нашей страны будет, несомненно, замечен и у нас, и за рубежом. Там на вас набросятся репортеры. Как вы им объясните свою эмиграцию?

— Отвечу, что уехал не по политическим, а по творческим причинам.

— Мне кажется, в данном случае их трудно разделить, — усмехнулся Борис Ефимович. — Ну, что ж… Счастливого пути. Успеха вам. Но… Позвольте вам сказать. У англичан есть поговорка: «Права или не права, но это моя страна», и я надеюсь, вы…

Неизвестный протестующе поднял руку:

— Я вас хорошо понял. Можете не сомневаться, ни единого враждебного, дурного слова против нашей страны я не скажу…

На том и расстались. На следующий день Ефимов передал полагавшийся отчет о состоявшейся встрече в горком, не удержавшись от «особого мнения»: в отношении талантливого скульптора была допущена несправедливая дискриминация, которая и привела его к решению уехать за границу.

Впрочем, парторг Васильев в своей докладной в Московский горком назвал беседу тов. Б. Е. Ефимова со скульптором примиренческой.

В общем, 10 марта 1976 года Эрнст Иосифович Неизвестный расстался с Советским Союзом «из-за эстетических разногласий с режимом». Такую элегантную формулировку он придумал вместе с другом Мамардашвили.

В тяжкие моменты Эрнст признавался: «У меня теоретически никогда не было жесткой позиции. Больше того, очень часто, начитавшись Макиавелли… писем моих любимцев — Леонардо, Микеланджело, Бернини, — я был подготовлен не то чтобы идти на компромисс, но к тому, что с властью надо играть, иначе художник, особенно скульптор, который всегда подключен к имперскому процессу или к делу власть имущих, то есть к денежной власти, политической, религиозной, какой угодно, — должен. Но тут вступало нечто помимо моей воли. Я ночь мог вынашивать на сегодняшний день с точки зрения порядочных людей позорные замыслы. Но когда надо было приступать к их исполнению, меня начинало тошнить. Я себя не мог переступить. Это носило физиологический характер…»

Истоки его разочарования уходили в прошлое, послевоенные годы. Воспитанный в определенном смысле романтически, он продолжал цепляться за прежние юношеские представления о жизни. Если власть и не была любима мной, говорил Неизвестный, то, по крайней мере, я хотел ее видеть в качестве грозной и демонической силы. А на протяжении всей своей жизни я встречался с обыкновенным, распущенным люмпеном, который занимал гигантские посты. И больше того, в сознании народном и мировом являлся героем. И вот этот разрыв между правдой истории, правдой победы, морем крови и невзрачностью, мелкотравчатостью, вульгарностью… Так, пожалуй, закладывалось мое основное, внутреннее противоречие со сложившейся властью и теми, кто ее олицетворял на всех уровнях.