Василий Абрамов - На ратных дорогах Страница 11

Встречный солдат остановился, вытянулся и отдал честь. «Старая привычка», — подумал я, отвечая на приветствие. А через минуту меня окликнул полковник Ломиашвили:

— Подпоручик Абрамов! Нормально ли, что командира роты его солдаты приветствуют по всем правилам, а командира полка обходят?

— Считаю, что не нормально, господин полковник. Только солдат был не из моей роты.

Полковник не понимал, да и я тогда еще не осознал, что в моем лице солдат приветствовал не подпоручика Абрамова, а представителя полкового комитета, что миллионы таких солдат, законно ненавидевших старорежимное офицерство, скоро при народной власти станут образцом выполнения воинского долга и будут с радостью приветствовать советских офицеров.

Три года судьба меня щадила. А вот в начале июня 1917 года в одном из боев пуля основательно продырявила мне бедро. Более двух месяцев пришлось проваляться на госпитальной койке. В палате только и разговоров, что об июньском наступлении. Раненые офицеры, участники боев под Тарнополем, с гневом рассказывали о том, что десятки тысяч солдат и офицеров отдали там бесцельно свои жизни по вине лакея Антанты — авантюриста Керенского.

Трудно мне было разобраться в обстановке, сложившейся к концу лета. В моем сознании не укладывалось, почему «штафирка» Керенский стал главкомом. Если говорили: «Курица не птица, прапорщик — не офицер», то что сказать об адвокатишке, осмелившемся взять в свои руки судьбу огромного фронта от Балтийского моря до Черного. Командующий нашей 8-й армией генерал Каледин бросил фронт и уехал на Дон.

По выздоровлении я опять направился в Румынию. В вагоне шли бесконечные разговоры на темы дня. Одни пассажиры — их было меньше — ратовали за продолжение войны до победного конца. Большинство же, особенно солдаты, считали, что с войной нужно кончать. Я был согласен с последними, но стоял за почетный мир, а для этого, полагал, нужно крепко держать строит.

Моя рота располагалась на горе, верстах в шести от штаба полка. У подножия ждали предупрежденные по телефону мой помощник прапорщик Кичигин, фельдфебель Москвитин и старший разведчик Степанов. На груди у Москвитина и Степанова я заметил новенькие георгиевские кресты.

— Не подкачали мы без вас, — похвастал Кичигин. — Рота за два месяца десять «Георгиев» получила.

В те дни на фронте было тихо. Позади окопов, в лесу, можно ходить спокойно. Там свободные от наряда и работ солдаты садились прямо на пеньки или бревна и, покуривая «козьи ножки», вели бесконечные разговоры.

— Что слышно о мире? — сразу спросили меня, когда я пришел их проведать.

На этот волновавший всех вопрос ответить нелегко. Пришлось ограничиться краткой фразой:

— Временное правительство требует воевать до победного конца.

— А когда же он будет, этот победный конец?

— Трудно сказать. Но зиму, пожалуй, придется провести в окопах.

— Тяжело солдатам, — заметил по дороге в землянку Кичигин. — Да, по совести говоря, и мне хочется поскорее вернуться домой, к ребятишкам. Соскучился, — виновато улыбнулся он.

Положением в стране интересовались не только солдаты, но и многие офицеры. Хотя шел уже седьмой месяц революции, у нас, в румынских Карпатах, большинство еще слабо разбиралось в обстановке. Только подпоручики Б. В. Юдин и С. Д. Огородников могли рассказать о разнице между эсерами и социал-демократами, разъяснить, и то несколько путано, программу социал-демократов — ленинцев.

Готовились выборы в Учредительное собрание. А многие из нас все еще не могли решить, за кого голосовать. Партий несколько, и все они в предвыборных программах много обещают. А где у них кончается правда и начинается демагогия, определить не можем.

Незадолго до дня выборов собралось нас с десяток офицеров. Рассуждаем, за какой список отдать голоса, и колеблемся. Спросили Юдина, какая партия на деле за простой народ стоит. Он говорит:

— Социал-демократы и социалисты-революционеры.

— А из них кто более желателен для народа? — добивались мы.

— По всем данным, большевики. Руководит ими Ленин. Они требуют немедленного окончания войны, раздачи крестьянам земли без выкупа.

— Так чего ж раздумывать? Выходит, эта партия лучше всех! — горячо заявил Кичигин.

— Так-то оно так. Только Временное правительство почему-то считает большевиков шпионами, — вмешался в разговор Огородников.

— Я не знаю, шпионы они или нет, но раз они за мир да еще землю народу обещают, я буду за них голосовать, — безапелляционно заявил мой помощник.

— Правильно! — поддержал его кто-то из прапорщиков. — Неужели же по примеру полковника Ломиашвили кадетов выбирать?

Так постепенно определилось наше отношение. Еще не полностью понимая, что к чему, скорее интуитивно, чем сознательно, мы решили голосовать за большевиков.

Мне думается, зря Румынскому фронту в 1917 году уделялось мало внимания. В чужом краю, затерянные в горах, мы варились в собственном соку. Впрочем, возможно, в другие дивизии агитаторы и приезжали, но у нас их не было — горы затрудняли сообщение.

Осенью 1917 года положение в окопах резко ухудшилось. Продовольственный паек сократился. В неделю было введено по 2–3 постных дня. Вместо гречневой каши нас стали ежедневно кормить чечевицей. И она так всем надоела, что про нее сложили даже частушку:

Если сварят чечевицу,

Отдадим и Черновицу.

Если будет каша,

Ватра-Дорне станет наша[1].

Я посылал в деревню денщика и на свои деньги покупал для солдат кукурузную муку, из которой пекли лепешки, варили мамалыгу. Говорят, что мамалыга — вкусное питательное блюдо. У нас же, без приправы и жиров, она только пучила желудки.

В ноябре стало известно, что уже полмесяца назад Временное правительство свергнуто и в стране установлена Советская власть. Сведений о новой власти поступало немного.

Нам совершенно перестали доставлять газеты. Командующий Румынским фронтом генерал Щербачев, которого в России скоро стали называть «Калединым юга», принял все зависящие от него меры для недопущения в войска «большевистской заразы». Прибывший из Петрограда комиссар фронта С. Рошаль был растерзан щербачевцами.

Нас загнали еще глубже в горы, куда шла только пешеходная тропа. С продовольствием стало совсем плохо. Хлеб приносили в мизерном количестве, и его делили с ювелирной точностью.

Поручалось это солдатам, известным своим глазомером и честностью. Бывало, придешь во взвод, когда туда поступил хлеб, и с болью в сердце смотришь, как его делят.

Солдат тщательно измеряет каждую буханку шпагатиком, затем высчитывает размеры порций и нарезает их. А вокруг него стоят все остальные и внимательно наблюдают.