Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь Страница 11

Лихачев перед самым отъездом получил письмо от матери и от сестер с уведомлением, что ему с этой же почтой высланы разные домашние приготовления вроде засахаренных фруктов, вышитых полотенец и прочее.

— Такая досада, опоздала посылка, — говорил он своему приятелю лейтенанту Артамонову. — Жаль, что маменька не прислала вещей с человеком. Наша почта вечно опаздывает… Я бы, кстати, взял с собою человека вместо денщика…

— Ну, это вы напрасно, — возразил Артамонов. — У нас этого не любят, и капитан едва ли позволил бы вам. Адмирал Корнилов не раз порицал обыкновение брать с собою крепостных людей. По его словам, присутствие подобных камердинеров вредит дисциплине.

— Не понимаю — почему? — изумился Лихачев. Он недавно перевелся в Черноморский флот и еще не знал порядков.

— А потому, что ваш крепостной человек будет повиноваться вам больше, чем мне или даже старшему офицеру.

— Знаете ли, Артамонов, я начинаю соглашаться с теми, кто ставит Павла Степановича Нахимова[26] выше нашего Владимира Алексеевича. Корнилов, несомненно, обладает огромным умом и образованием, но, право, он педант. Сегодня мне рассказывали, что он разбранил одного лейтенанта за чтение книги.

— Ну, батенька, дело-то было не совсем так, — возразил Артамонов, всегда готовый стать на дыбы за своего вице-адмирала. — Я сам был свидетелем и расскажу вам. Корнилов заметил, что один из офицеров усердно поглощает томы "Библиотеки для чтения". Дня три назад Владимир Алексеевич, заметив у офицера книгу, спрашивает его: "Что это у вас, не инструкция ли Лазарева?" Офицер смешался. Корнилов взял книгу, повертел в руках и, нахмурясь, возвратил со словами: "Библиотеку для чтения" мы почитываем, а инструкции Лазарева знать не хотим. Вот что я вам скажу, господин лейтенант, когда я был так молод, как вы, я также читал все без разбора. Покойный Михаил Петрович однажды хорошо намылил мне за это голову, и с тех пор я стал серьезно изучать морское дело".

— И все же это педантизм, — сказал Лихачев. — Ведь так, пожалуй, все перезабудешь, чему учился, кроме морского дела. А я очень люблю чтение. В детстве, помню, я все читал Робинзона Крузо и мечтал, что меня выбросит бурею на остров…

— Смотрите, как бы ваши мечты не сбылись теперь: ветер стал свежеть, да и барометр падает.

Действительно, ветер все свежел. Вечером тридцатого октября дул довольно умеренный северный ветер с дождем. Но около полуночи все небо покрылось тучами и завернул зловещий норд-ост. Было так темно, что с адмиральского корабля стали пускать ракеты. От проливного дождя они только шипели, почти не освещая непроглядной тьмы. Ветер все усиливался, безжалостно трепля измокшие паруса и снасти. Матросы кутались в свои просмоленные шинелишки, стоя как вкопанные, несмотря на качку, по своим местам близ снастей и изредка перебрасываясь двумя-тремя словами. Вахтенные офицеры, промокшие до костей, изо всех сил напрягали зрение, стараясь разглядеть сигналы, даваемые с адмиральского корабля.

Корабль "Три святителя", на котором находился Лихачев, был одним из ветеранов Черноморского флота. Это был огромный стодвадцатипушечный линейный корабль, котором у давно уже пора отправляться в док на починку, а то и совсем на покой. С самого начала бури вице-адмирал Корнилов, как видно, стал беспокоиться об участи "старика": с адмиральского корабля "Великий князь Константин" постоянно спрашивали сигналами командира "Трех святителей": все ли благополучно?

В полночь на эскадру налетел яростный шквал. Корабль "Три святителя" заскрипел, как старая сосна. Молодые матросы едва удерживались на ногах. Один матросик, потрусливее других, уцепившись за мачту, стал сам над собою причитывать. Проходивший мимо боцман, шатаясь от качки как пьяный, не выдержал и дал робкому матросу здоровенную затрещину, прибавив в виде поучения:

— Чего воешь, окаянный? Душу всю надорвал! Я те еще не так звездану!

К трем часам началась сильная гроза. Рев ветра и раскаты грома сливались с шумом и плеском волн, обдававших пеною всю палубу. Молния на мгновение освещала мачты кораблей, темное, почти черное, волнующееся море и седые гребни огромных волн. Громадные трехдечные[27] суда раскачивало, как детские колыбельки, и они прыгали по волнам, то поднимаясь, то погружаясь в морскую пучину. Молодые матросы крестились и ожидали своего последнего часа, старики хмурились. Командных слов почти нельзя было расслышать, но матросы отлично знали свое дело, убирали паруса, возились с орудиями и чего не слышали, то угадывали.

К рассвету ветер стал стихать, позже совсем прояснилось. Матросы повеселели, когда выглянувшее солнышко пригрело их. Послышались разговоры, прибаутки, смех.

На баке корабля "Три святителя" собралась толпа матросов покурить. Бак, то есть передняя часть судна, заменял у матросов клуб и курительную комнату. Матросы курили подле кадки с водою из своих коротеньких трубочек, весьма метко именуемых носогрейками, и, мало стесняясь присутствием младших офицеров, вели различные беседы. Вот и вчерашний трус — молодой матрос Семенов, парень лет двадцати, горбоносый, с маленькими серыми глазками. Он тщедушен, хил, и многие офицеры удивлялись, как он попал в морскую службу. Рядом с ним, расставив свои короткие, толстые ноги, стоит Прокофьич, старый матрос, крепкий, коренастый, с неуклюжею, но цепкою походкой.

Лицо его так обветрено бурями, что цветом своим напоминает лица краснокожих, а руки всегда черны от смолы.

Прокофьич — тип матроса старых времен. У него в Севастополе, в Корабельной слободе, старуха жена и трое детей, но он, кажется, не знает другой родины, кроме своего старого корабля.

Прокофьичу все сходит с рук: им дорожат за необычайную отвагу и сметливость, обнаруживаемую им на море. Не водись за ним некоторых грешков, он давно был бы боцманом. Есть у Прокофьича одна характерная особенность: он терпеть не может пароходов. Проведя почти всю жизнь на парусных судах разных наименований, он никак не может смириться с применением паровой силы.

— Только зря жгут дрова и уголь, — скептически замечает он.

Когда ему возражают, что пароходы идут скорее кораблей, он приходит в ярость и для поддержания чести парусных судов начинает безбожно врать, уверяя, что теперь разучились управлять кораблем, а что в прежнее время хаживали по пятнадцать и двадцать узлов в час, а при свежем ветре и по тридцати.

— Ну а как же, если, примерно, штиль, дяденька? — скажет кто-нибудь из молодых матросов.

— Что штиль! На штиль наплевать! Надо же когда-нибудь и отдохнуть кораблю.

О корабле Прокофьич говорит как об одушевленном существе и часто называет его самыми нежными именами, а иногда даже пускает по его адресу крепкие слова.