Анатолий Трофимов - Повесть о лейтенанте Пятницком Страница 11

И у Романа стало под веками набухать, мямлит что-то. Тут вернулся парнишка, не зная того, выручил:

- Я коня вашего во двор завел, сена бросил.

Настенька оторвалась от Романа, ушла за занавеску.

- Зачем же сено, поди...- хотел упрекнуть Роман Настенькиного братишку, но тот махнул рукой:

- Ниче, нонче мы с сеном. С мамкой да Настей добрую копешку поставили. Дожжи вот прошли, еще укос хоть махонький сделаем.

Будь она неладна, война эта! Э-э, да что там... Сказано - на весь световой день, пусть так и будет.

- Попоить коня-то? - деловито спросил мужичок, а другое, что охота спросить, в глазах высвечивает. Только убрал он глаза, уставил куда-то в угол. Но такое и по затылку угадать можно. Сам-то- давно ли таким был. Роман понимающе подмигнул ему:

- Заберись-ка, парень, в седло, да погоняй немножко. Конь строевой, ему проминка требуется.

Просиял парнишка. Рубаха полыхнула в дверях - и пропала.

Настенька появилась из-за занавески смущенная, ужатая вся.

- Елизавета Федоровна, мы погуляем немножко? - робко спросил Роман.

Мать горько вздохнула:

- Идите, идите, милушки вы мои, попрощайтесь. Господи, горе-то, горе-то какое...

По огороду, за огородом ходили, на бережку посидели. Прощались у ворот. Не заплакала больше. Тоскливо смотрела на Романа, пальчиками притронулась к его щеке, погладила бровь. Ну какая она девочка! Разве девочка может сказать такое:

- Как в песне той грустной... Рома, неужто и мне такая судьба выпадет?

- В какой песне? - осторожно спросил Роман.

Настенька тихо пропела: "Помню, я еще молодушкой была..."

Не по себе сделалось, заговорил торопливо, сбивчиво:

- Настенька, милая, я люблю тебя, я живой вернусь, приеду к тебе... Настенька...

Настенька тепло дышала в шею Роману. Возле палисадника Упор позванивал удилами, голопузые ребятишки поглядывали в окошко.

Настенька подняла подбородок, потянулась, к губам Романа, припала к ним своими молочными, неумелыми.

Так и расстались...

В тот же вечер Пятницкий выехал в распоряжение штаба Третьего Белорусского фронта, оттуда в Каунас, где пополнялся новым составом девятый штрафбат.

Глава седьмая

В уютно обжитом закутке сарая, занятого хозяйством дядьки Тимофея, прихода Пятницкого и Степана Даниловича ожидали комбат Будиловский, вызванные с огневых командиры взводов Рогозин и Коркин, а также обитающие при старшине санинструктор Липатов, артмастер Васин, командир отделения тяги Коломиец. Увидев столь представительное собрание, Степан Торчмя воскликнул:

- Елки-моталки!- А вы говорите, Владимирыч,- зачем водка. Тут канистру подавай - и то мало будет.

Капитан Будиловский встретил Пятницкого необычайно оживленно и многословно. Роман, грешным делом, причину такой метаморфозы увидел во флягах, а сбор батарейной элиты отнес к собственной персоне. Но вскоре убедился, что все это так и не так.

Командир первого огневого взвода, он же старший на батарее, недавний студент консерватории Андрей Рогозин высок и статен, интеллигентен до самой малой косточки. В зубах фасонистая трубка, дымившейся которую Пятницкий никогда не видел. Рогозин с располагающей улыбкой взял у Романа шинель, передал старшине Горохову, без зависти порадовался наградам.

Коркин бравого вида не имел: низкоросл, худощав. Он поклевал ногтем эмаль ордена, прикинул на вес медальную бляху. Имея в виду награды, спросил удивленно:

- Сразу две?

Пятницкий отшутился:

- Больше не было, пришел поздно.

Поздравил Романа не по-фронтовому тучный Тимофей Григорьевич Горохов дядька Тимофей, пакостный ругатель и золотые руки младший сержант Васин, большеголовый и ушастый лекарь Семен Назарович Липатов, ужасно конопатый рядовой Коломиец. У загородки, разделявшей сарай на кухню и апартаменты старшины - продуктово-вещевую каптерку и канцелярию одновременно, где готовился пир на весь мир,- восхищенно пялились на Пятницкого седоусый ездовой Огиенко, повар Бабьев, по летам, скорее всего, не повар, а поваренок, и сухой, подслеповатый на один глаз писарь Курлович. Они уже давно, правда самым благопристойным образом, мозолили глаза капитану Будиловскому. Получив наконец разрешающую улыбку, принялись от души выдергивать Пятницкому руку из плеча.

Столу мог позавидовать владелец поместья Варшлеген: офицерские доппайки в виде печенья и американской колбасы в жестяных баночках с присобаченными к ним открывашками-раскрутками, раздетые догола луковичные репки в суповой тарелке, две стеклянные банки консервированной индюшатины сбереженные старшиной трофеи первых дней наступления в Восточной Пруссии и полуведерко горячей картошки, обсыпанной для духовитости сушеным укропом.

Капитан Будиловский дождался, когда все рассядутся. Он был благодушен, легок сердцем и сказал с торжественностью, которая была понята так, как и следовало понять:

- Товарищи солдаты, сержанты и офицеры, давайте выпьем в эту богом дарованную минуту за нашего боевого товарища, за его награды...

Он еще хотел что-то сказать, люди ждали, но он оборвал себя и высоко поднял вычурную, звеняще тонкую, богатого сервиза фарфоровую чашку.

Предусмотрительный Степан Данилович поторопился внести поправку:

- Давайте попеременке: поначалу за орден, потом за отважную медаль.

Выпили за орден, выпили за медаль. "Теперь в самый раз бы за справку",- подумал Пятницкий, но решил, что справка - его сугубо личное дело, и по праву поздравленного виновника торжества вздернул вверх свою чашку:

- За нашу победу, за то, чтобы все мы... победили.

Нескладность тоста была прощена. На самом деле, зачем слова, которые хотел сказать лейтенант и не сказал, которые и не помешали бы... Но что толку! Сколько ни желай вернуться живым и здоровым, сколько ни клацай чашку о чашку - с водкой ли, с вином ли самым что ни на есть заморским,- не все останутся живыми, не все вернутся здоровыми. За победу - это да, победу будут добывать и мертвые.

Среди старшинских шмуток разыскалась рогозинская шестигранная гармоника. И вот оно - нет войны, сидит Роман в натопленной комнате, наслаждается песней из репродуктора, принюхивается к аромату из кухни, где стряпает мать, и никак не решит - куда сегодня податься: на танцы в клуб или завалиться с книгой на диван? Мечтательной довоенной картины не рушил гул войны: он походил на гул завода, от которого до дома - рукой подать.

Андрей Рогозин спел фатьяновскую "Я знаю, родная, ты ждешь меня, хорошая моя". С каждым куплетом Василий Севостьянович менялся на глазах мрачнел, обугливался. Когда притих последний вздох концертино, Будиловский стал прежним - обрюзгшим, постаревше-рыхлым. Степан Торчмя завозился, запоглядывал на писаря - не наскребет ли тот чего по сусекам, чтобы развеять крученую морочь. Курлович поднялся было, но Будиловский пересилил маету, решительно придавил ладонью поверхность стола: