Женщина - Анни Эрно Страница 11

Мне больше нравилось приглашать ее к нам, чем навещать самой. Казалось, куда проще на пару недель включить ее в нашу жизнь, чем на три часа погружаться в ее бесцельное существование. Она приезжала по первому приглашению. Мы переехали из того жилого комплекса в старый поселок рядом с новым городом. Ей там нравилось. Она выходила из вагона в красном костюме, с чемоданом, который не позволяла забрать. Едва бросив вещи, она кидалась полоть клумбы. Летом мы брали ее с собой в Ньевр на целый месяц. Там она бродила одна по заросшим тропам и возвращалась с килограммами ежевики и исцарапанными ногами. Она никогда не говорила «Я слишком стара, чтобы…» (ходить с мальчиками на рыбалку и на ярмарку, не спать допоздна и так далее).

Однажды в декабре 1979-го примерно в половине седьмого вечера на пешеходном переходе через Национальную автостраду 15 ее сбил «Ситроен СХ», который ехал на красный. (Из статьи в местной газете следовало, что водителю просто не повезло: «Недавний дождь плохо сказался на видимости», а «фары встречных машин слепили глаза, и это, наряду с другими факторами, привело к тому, что автомобилист не увидел семидесятилетнюю женщину».) Она получила перелом ноги и травму головы. Неделю не приходила в сознание. Хирург в больнице был уверен, что она выкарабкается благодаря крепкому телосложению. Она вырывалась, пыталась выдернуть капельницу и поднять загипсованную ногу. Кричала своей умершей двадцать лет назад светловолосой сестре, чтобы та была осторожна, потому что на нее несется машина. Я смотрела на ее обнаженные плечи, на тело и впервые видела его боль, беззащитность. Мне казалось, что я стою перед молодой женщиной, которая однажды ночью во время войны родила меня в муках. Я цепенела от мысли, что она может умереть.

Она восстановилась и стала ходить, как раньше. Была твердо намерена выиграть суд против водителя «ситроена» и проходила все медицинские обследования решительно, чуть ли не нагло. Все говорили, как ей повезло. А она гордилась, словно та машина была очередным испытанием, которое она, как и всегда, сумела преодолеть.

Она изменилась. Стала раньше обедать и ужинать: в одиннадцать утра и в полшестого вечера. Читала только желтую газетенку «Франс-Диманш» и фотокомиксы, которые приносила ей молодая женщина, бывшая клиентка (и которые она прятала в буфет перед моим приходом). Она включала телевизор с самого утра, когда еще не было передач, только музыка и настроечная таблица на экране, и оставляла на весь день, хотя даже не глядела в ту сторону, а вечером засыпала перед ним. Она стала раздражительной, то и дело говорила «это отвратительно» про сущие пустяки – если блузка не гладилась или хлеб дорожал на десять центов. Она впадала в панику, когда приходило письмо из пенсионного фонда или рекламная листовка о каком-нибудь выигрыше: «Но я ничего не просила!» Она чуть не плакала, вспоминая Анси, прогулки с мальчиками по старому городу, лебедей на озере. Ее письма стали реже и короче: ей будто не хватало слов. В квартире у нее появился специфический запах.

С ней происходили странные вещи. Она ждала на платформе поезда, который уже ушел. Выходила за продуктами и обнаруживала, что все магазины закрыты. Ее ключи то и дело исчезали. Магазин «Ля Редут» присылал ей товары, которых она не заказывала. Она ополчилась на родственников из Ивто, обвиняла их в том, что они лезут в ее денежные дела, и отказывалась с ними общаться. Однажды сказала по телефону: «Мне уже осточертела эта треклятая квартира». Казалось, она в постоянном напряжении перед невидимой угрозой.

Июль 1983-го был невыносимо жарким даже в Нормандии. Она перестала пить и есть – утверждала, что ей достаточно лекарств. Однажды она потеряла сознание на солнце. Ее привезли в медицинское отделение хосписа. Через несколько дней, когда ее откормили и выпоили, она почувствовала себя лучше и стала проситься домой. «Иначе я выпрыгну из окна», – заявила она. Врач сказал, что ей больше нельзя оставаться одной, и посоветовал переселить ее в дом престарелых. Я отказалась.

В начале сентября я поехала в хоспис, чтобы забрать ее к себе. Я уже разошлась с мужем и жила с сыновьями. Всю дорогу туда я думала: «Теперь я смогу о ней заботиться». (Как в детстве: «Когда я вырасту, мы с ней будем путешествовать, поедем в Лувр» и так далее.) Погода стояла чудесная. Она мирно сидела на переднем сиденье, держа сумку на коленях. Мы, как обычно, говорили о детях, об их учебе, о моей работе. Она весело рассказывала истории о соседках по палате. Только раз она странно высказалась об одной из них: «Вот сучка, я бы ей надавала по роже». Это последний день, когда я помню маму счастливой.

Здесь заканчивается ее история – по крайней мере та, где у нее есть свое место в этом мире. Она постепенно теряла рассудок. Болезнь Альцгеймера – так врачи называют форму старческой деменции. Последние дни мне всё сложнее писать: возможно, я бы хотела вообще не доходить до этого места. Но я знаю, что не успокоюсь, пока не найду слов, способных объединить сумасшедшую, которой она стала, с сильной и яркой женщиной, которой она когда-то была.

Она путалась в доме и часто со злостью спрашивала, как пройти в ее собственную спальню. Она теряла вещи («Никак не могу разыскать», как она говорила) и страшно удивлялась, когда обнаруживала их в местах, где была уверена, никогда их не оставляла. Она просила давать ей шить, гладить, чистить овощи, но, едва начав, тут же теряла самообладание и злилась. Она жила в постоянном беспокойстве, ей не терпелось посмотреть телевизор, пообедать, выйти в сад, но ничто не приносило ей удовлетворения.

После обеда она, как и прежде, садилась за стол в гостиной с адресной книгой и стопкой бумаги. Спустя час она рвала начатые письма, которые так и не смогла закончить. В одном из них, в ноябре: «Дорогая Полетта, я по-прежнему в этой тьме».

Потом она стала забывать простые действия и назначение вещей. Не могла расставить тарелки и стаканы на столе, выключить свет в комнате (она забиралась на стул и пыталась выкрутить лампочку).

Она одевалась в поношенные юбки и штопаные чулки и не давала их снять: