Перл Бак - Чужие края. Воспоминания Страница 11

Наступил день, когда в семье из съестного только и осталось, что кварта сушеных бобов, и в этот самый день к нам нагрянула компания отчаявшихся дезертиров-южан, ободранных, босых, помирающих от голода. Поглядев на них, матушка сварила все бобы, и каждый получил полную миску бобовой похлебки, а дети пошли собирать одуванчики на ужин.

Вот такие и подобные ей истории она рассказывала нам жаркими летними днями на окраине китайского города. Все вокруг ненавидели нас за то, что мы были иностранцами, но я этого не осознавала. Слушая ее, я представляла мою собственную страну и героизм своего народа, и это придавало мне силы. Она не была напугана. Еще маленькой девочкой она научилась, видя раненых, истекающих кровью, не падать при этом в обморок, сносить голод и не страшиться его, находить выход в безвыходном положении, и все это было овеяно высоким духом той славной эпохи.

Ей было восемь лет, когда закончилась гражданская война, и ее семья, как и все остальные в округе, должна была приспосабливаться к новым условиям. Поражение было признано, и все лихорадочно спешили начать новую жизнь. Эти четыре года школы не работали. Керри сама научилась читать, спрашивая, что значит та или иная буква. Но, кроме чтения, она не научилась ничему. Ее сестренка, еще моложе ее, не умела даже читать.

В таком положении оказалось еще много других детей, потому что потерявшим голову родителям было не до них — отцы отчаянно сражались, матери выполняли работу на ферме, вели все дела и пытались быть и матерью и отсутствующим отцом одновременно. Теперь все гадали, как бы завести школу и возместить потерянные военные годы.

Корнелиус, огорченный невежеством своего брата и сестер, был первым, кто организовал в городе школу. Сам и преподавал, а на ферме работал ранним утром и по вечерам, когда возвращался домой. Школа помещалась в одной комнате, в церкви, но вскоре переехала в собственное здание, и со временем ее начали называть академией.

Для Керри открылись ворота в жизнь. Эти два года, да и потом, она рвалась к учению, которое должно было помочь ей понять манящий ее своими тайнами мир. Она была немного странным ребенком, с богатым воображением, страстным и чувствительным до такой степени, что это не раз заставляло ее страдать. В ней удивительным образом соединялись невероятная практичность и глубокий мистицизм. Она любила лежать ночью под звездами на лужайке перед их белым домом, чувствуя, как густая трава касается ее голых ног, и, вглядываясь в небо, думать о звездах и о том, какие они, и мучительно стараться проникнуть в глубины Вселенной. Звезды всегда зачаровывали ее. Я помню, как в жаркие летние китайские ночи она смотрела, высунувшись из окна над шумной улицей, на плотные золотистые звезды, зависшие в темно-красном пурпуре небес, и говорила: «Просто не верится, что это те самые звезды, которые я девочкой видела, лежа на лужайке. Они казались тогда холодными и серебристыми, далекими-далекими и почти нереальными. Здесь они выглядят вполне материальными, ощутимыми, слишком близкими. Я воображала, что на них живут люди прозрачные, тонкие, сказочные. Но жители здешних звезд должны быть злобными и коварными. Взгляни-ка на этот красный Орион, что над крышей пагоды!»

В деревенской школе она впервые начала изучать астрономию, свой любимый предмет, хотя ей немного досаждала математика. У нее было живое воображение, и она зримо представляла себе любой отвлеченный факт. Корнелиус был прирожденным учителем, а она оказалась способной ученицей, обладавшей не столько памятью, сколько восприимчивостью и быстрым умом, гак что они были не только братом и сестрой, но и любимой ученицей и глубоко уважаемым учителем.

Послевоенный период в жизни этого маленького западновиргинского городка был отмечен глубиной и пылкостью людских душ в сочетании с вынужденным аскетическим образом жизни. Этим воздухом Керри дышала в юности, и влияние той поры ощущалось в каждом порыве ее чувствительной, приверженной красоте души. Но зато эти скудные годы очень многому ее научили, чему она, умевшая мыслить широко, радовалась. Я помню, среди прочего и такие ее слова: «Я делала любую необходимую работу, и делала ее с удовольствием. После войны у нас какое-то время не было лавок и ничего нельзя было купить. Вот мы и выращивали свой лен, пряли и ткали простыни, скатерти и белье. Мы сами красили хлопковое полотно, шили из него платья. Я узнала, какие цвета получаются из различных трав, древесной коры и всевозможных кореньев. Иногда ничего не получалось, и тогда мы ходили в чем попало. Мы стригли овец, мыли и трепали шерсть, сучили и пряли. Я рада, что умею делать все на свете».

Им приходилось изготавливать даже обручи для кринолинов, употребляя в дело длинные сассапариловые лозы[4]. Они держались, пока не пересыхали и не начинали трескаться. Помнится, я часто просила ее рассказать одну историю, и она никогда мне не отказывала, при этом глаза ее всякий раз зажигались весельем.

«Как у меня лопнул обруч? Так вот, однажды в воскресенье мы пошли в церковь; само собой, мы ходили в церковь каждое воскресенье, но на этот раз там выступал миссионер. Наша церквушка была полным-полна, и я сидела рядом с милой миссис Данлоп, женой миссионера. Она была просто прелесть, и я ее очень любила. Но она была очень дородной, и мне рядом с ней было слишком тесно, словно она становилась все шире и шире. Да еще день выдался очень жаркий. Так вот, она все расползалась и давила на мой обруч — а он был не слишком большой, честное слово, потому что отец запрещал нам носить слишком широкие кринолины, — до тех пор, пока он не поднялся так, что юбка у меня неприлично задралась, и как я ни пыталась ее опустить, ничего не получалось. В конце концов я пришла в совершенное отчаяние, потому что слышала, как сидевший сзади мальчик начал хихикать, и тут я изо всех сил дернула юбку. Раздался громкий треск. Это был мой обруч. Юбка моя разом опустилась, но посмотрели бы вы на меня, когда я встала на ноги! Юбка свешивалась до пола и волочилась по земле. Добрая миссис Данлоп заслонила меня, и, прячась за нее, я выбралась из церкви. Мы потом часто хохотали над этой историей, но в тот день мне было ужасно стыдно, хотя я тоже не могла удержаться от смеха. Я знала, что выглядела смешно. Отец сказал, что это была кара за мое тщеславие. Может быть, это и так, но мне-то было известно, что причина крылась в слишком сухой лозе, которая не выдержала мощного напора миссис Данлоп».

Из всех занимательных историй ее жизни на нас, маленьких американцев, живущих в китайском городе, самое большое впечатление произвел рассказ о кленовом сахаре. Ведь в их доме все, кроме шоколада, который Германус получал по утрам, чая и кофе, делалось после войны собственными руками, а не покупалось в лавке.