А. Солнцев-Засекин - Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова Страница 11

Укажу для примера, что в одном из концентрационных лагерей прогулки русскими военнопленными вне черты лагеря были прекращены по ходатайству местного городского магистрата, так как военнопленные позволяли себе делать циничные телодвижения и жесты по адресу проходящих женщин. В другом офицерском лагере была закрыта ванная комната, так как пленные офицеры из озорства загрязняли ванные экскрементами. В третьем лагере, где австрийские офицеры местного гарнизона предложили русским пользоваться столовой и библиотекой их офицерского собрания, разыгрался совершенно невероятный инцидент: одному военнопленному поручику, обвиненному в противоестественных отношениях к военнопленному же русскому солдату, было передано дежурившим по столовой русским капитаном приказание генерала Корнилова воздержаться от посещения офицерского собрания впредь до рассмотрения его дела судом чести, на что поручик ответил оскорблением действием передававшему приказание капитану, а затем, вскочив на стол, учинил публично, в присутствии австрийского генерала и офицеров, непристойность. Австрийские офицеры вынесли после этого постановление о воспрещении русским посещать их гарнизонное собрание.

Вспоминается мне случай, как один офицер был уличен в краже у французского офицера, помещавшегося с ним вместе на гауптвахте, а другие – в растрате сумм, переданных на улучшение положения делегации военнопленных от государыни императрицы делегацией русских сестер милосердия, объезжавшей лагеря. Неоднократно были случаи обнаружения того, что тот или другой военнопленный является платным шпионом лагерной комендатуры. Были случаи подачи пленными ходатайств о зачислении их на австрийскую военную службу, в польские или украинские части, или об отправлении на службу в Турцию, как татар и мусульман, причем подававшие такие ходатайства были чистокровными великоруссами и православными.

Было бы удивительным, если бы при громадном количестве русских военнопленных таких случаев не было вовсе, так как наряду с людьми, попавшими в плен не по своей вине, в числе пленных всегда составляют значительный процент худшие элементы каждой армии каждого народа. Это ясно для каждого военного, но дело в том, что таких позорящих случаев было, увы, слишком много!..

Но было бы пристрастным и несправедливым, упоминая об этих отрицательных сторонах, не отметить, что среди военнопленных других наций не возникало такого количества различных кружков самообразования, литературных, исторических, театральных, музыкальных и т. д., что в некоторых из этих кружков работали очень серьезно, что самими военнопленными устраивались и читались целые циклы лекций по курсу академии Генерального штаба и по всем отраслям наук и прикладных знаний и специальностей, что многие из журналов, издававшихся военнопленными в том или ином лагере, могли бы иметь не только исторически-бытовой, но и чисто литературный интерес.

Справедливость заставляет отметить, что, находясь из всех военнопленных, за исключением разве сербов, в наиболее тяжелом материальном положении (так как пленные других наций пользовались неизмеримо большей поддержкой и от правительства и благотворительных организаций своей родины, и от своих близких, и от частных лиц), русские военнопленные более других обнаруживали отзывчивости и готовности делиться последним. Помню, в лагере Эстергом пленные офицеры отказывались от части получаемого ими более чем скромного содержания на улучшение содержания больным солдатам того же лагеря и делали вычеты на покупку молока туберкулезным. Помню, в госпитале в Брюксе в 1917 году, когда в Австрии и Германии был уже голод, такую сценку. Вдоль забора из колючей проволоки медленно идет пленный русский солдат; в руках у него котелок со ржаными сухарями, только что поделенными из посылки, присланной комитетом государыни императрицы Александры Федоровны[29]. А за забором австрийский часовой, сжимая в руках трясущуюся винтовку, угрожающе-жалобно молит: «Русский, давай сухарь, русский, бросай сухарь, не то истрелить буду!» Слова угрожают, но голос молит. Пленный приостанавливается, сует через клетку забора часовому сухари и отходит с опорожненным котелком. И, заметив меня, начинает извиняющимся тоном, словно оправдываясь: «Ведь я, господин офицер, – инвалид, скоро в Россию уеду, там отъемся, Бог даст, а ведь он в Австрии этой гиблой останется, ведь у них ничего теперь нет; все на хвронт отправляют, говорят, а скоро и на хвронте ничего не будет; уж они сами говорят, что теперь у нас снарядов больше, чем у них; если Милюков да Керенский эти – не сплохуют, то им, бедным, совсем крышка. Одно: ложись и умирай. А я до России доживу… Правду я говорю, господин офицер?…»

И это было в то время, когда пленные уже голодали. Может быть, за день до того, как я был свидетелем этой сцены, в лазарете была на работах по разбивке госпитального огорода партия пленных солдат. Они рассыпались по двору, ища в мусорных ямах корки, селедочные хвосты и другие остатки от нашего офицерского стола. Я протянул одному из солдат остававшуюся у меня, уже черствую, краюху хлеба. Он схватил ее с каким-то недоверием и испугом, забывая поблагодарить; с минуту растерянно мял ее в руках и вдруг тихо заплакал, перекрестил краюху и осторожно, держа ее обеими руками, стал откусывать сухой хлеб. И как-то сразу, будто снова испугавшись, что я могу одуматься и отнять у него этот хлеб, испуганно оглянулся и побежал прочь, в угол двора, дальше от меня и от других, и там, как затравленный зверь, стал не есть, а пожирать. Тяжело писать… Я привожу эту вторую сценку, чтобы указать, в каком положении в это время находились пленные солдаты. Мы, офицеры, лежавшие в госпиталях, питались еще сравнительно недурно и, во всяком случае, не голодали, но пленные солдаты, сами голодавшие, все-таки делились с другими.

Из пленных других национальностей лучше всего зарекомендовали себя в отношении готовности поделиться с другими своим избытком англичане, но они изо всех военнопленных находились в наиболее благоприятных материальных условиях, получая и от своего правительства, и от английских благотворительных организаций, и от «крестных матерей», которых имел почти каждый английский солдат, настолько большую поддержку, что часто совсем не нуждались в причитающемся военнопленным казенном пайке, целиком уступая его русским и сербам.

Поэтому в плену русские солдаты сходились с английскими значительно легче и чаще, чем с французскими, которых не без основания иногда упрекали в скопидомстве и торгашестве. И действительно, французский солдат, даже, если он благодаря посылкам с родины не нуждался в казенном пайке, редко отдавал его даром, а старался продать, устроить что-то вроде аукциона…