Ричард Дана - Два года на палубе Страница 11

Смерть всегда ошеломляет, и более всего на море. Когда человек умирает на берегу, его тело хоть ненадолго остается с близкими и друзьями, но если он падает за борт и тонет в море, это происходит столь неожиданно и оказывается столь непостижимым, что производит впечатление чего-то таинственного. Вот человек умер на берегу — вы провожаете покойника до могилы, и камень отмечает место погребения. Вы нередко можете предвидеть это, и всегда находится что-то, напоминающее вам о покойном впоследствии. Человек убит рядом с вами в бою, но его искалеченное тело остается доказательством того, что он действительно существовал. Совсем иначе в море — только что ваш знакомый был рядом, вы слышали его голос, и вдруг, в одно мгновение, он исчезает, и уже ничто, кроме опустевшей койки, не напоминает о его гибели. Если воспользоваться расхожим, но трогательным выражением, то можно сказать — вам так недостает этого человека. Среди необозримых водных просторов горстка людей заключена на крохотном судне; долгие, долгие месяцы они не видят и не слышат никого, кроме самих себя, и, когда один внезапно вырван из их числа, то ощущают его отсутствие на каждом шагу. Это подобно потере руки или ноги. И нет никого, чтобы заполнить этот пробел. Койка в кубрике так и останется пустой, и всегда будет недоставать одного матроса, когда вызывают ночную вахту. Одним меньше за рулем, одним меньше рядом на рее. Вам недостает его лица и голоса, ведь привычка сделала их почти незаменимыми для вас, вы всеми своими чувствами ощущаете эту потерю.

Поэтому такая смерть особенно трагична, и команда некоторое время остается под ее впечатлением. Помощники начинают мягче обращаться с матросами, а те проявляют больше доброжелательства в отношениях между собой. Все становятся молчаливее и серьезнее. Не слышно ни ругательств, ни громкого смеха. Вахтенные помощники внимательнее следят за работами, а матросы ведут себя осторожней на мачтах. О погибшем редко вспоминают вслух, и все заканчивается грубоватым матросским панегириком: «Да, с беднягой Джорджем кончено. Рановато он списался с судна. А ведь знал человек дело, да и товарищем был хорошим». Далее обычно следует упоминание о том свете, ведь почти все моряки верующие, конечно, на свой манер, хотя их религиозные воззрения не отличаются строгостью и связностью. Они говорят: «Бог не будет слишком строг с беднягой» — и кончают обыкновенно расхожей фразой о том, что их мучения в этом мире зачтутся Большим капитаном на небесах. «Тяжело работать, тяжело жить, тяжело умирать и в конце концов отправиться в ад — это уж слишком!» Наш кок, простодушный старик африканец, который многое претерпел в жизни и отличался серьезностью — на берегу непременно посещал церковь два раза в день, а у себя на камбузе читал матросам Библию по воскресеньям и рассуждал об их греховном поведении в день, посвященный Спасителю, — сказал, что каждый может отдать душу столь же внезапно, как Джордж, и также не приготовившись к этому.

Жизнь моряка в лучшем случае — это смешение малого добра с большим злом и немногих удовольствий со множеством страданий. Все заплетено в один клубок — прекрасное и отвратительное, возвышенное и обыденное, торжественное и нелепое.

Почти сразу после нашего возвращения на судно с печальным известием пожитки несчастного были пущены с аукциона. Правда, перед этим капитан созвал всю команду на палубе и спросил, все ли, по их мнению, было сделано для спасения погибшего и стоит ли оставаться долее на этом месте. Матросы единогласно подтвердили бесполезность задержки, поскольку Джордж не умел плавать и был очень тяжело одет. Мы разошлись, а бриг лег на прежний курс.

Законы мореплавания возлагают на капитана ответственность за имущество умершего во время рейса матроса, и, согласно установившемуся обычаю, устраивается аукцион, на котором команда приобретает вещи, а их стоимость вычитается при окончательном расчете. Таким образом можно избежать всех неприятностей и забот, связанных с их хранением, и, кроме того, одежда продается обычно дороже ее стоимости на берегу. Поэтому едва бриг снова лег на фордевинд, как сундучок Джорджа вынесли на бак, и началась распродажа. На свет извлекли куртки и штаны, которые мы еще совсем недавно видели на нем, и назначили им цену, хотя жизнь покинула владельца считанные минуты назад. Сундучок отнесли на ют и определили под ларь, так что из принадлежавшего Джорджу не осталось ничего. Впрочем, моряки неохотно надевают вещи покойного в том же рейсе без крайней необходимости.

Как всегда в таких случаях, смерть Джорджа вызвала разные толки. Один слышал, как он жалел, что так и не научился плавать, и говорил, что ему суждено утонуть. Другой утверждал, будто всякий рейс, если идешь против своего желания, непременно кончится плохо, а покойный, подписав контракт, истратил весь задаток и, хотя очень не хотел отправляться на «Пилигриме», был вынужден к тому, оказавшись на мели. Его приятель сообщил, что как раз накануне Джордж рассказывал ему о своем семействе и матери, чего с ним раньше никогда не бывало.

На следующий вечер, придя на камбуз за огнем, я застал кока в разговорчивом настроении, поэтому присел на запасной рангоут и дал ему возможность поболтать. Мне это было тем более интересно, что нашего негра буквально распирало от всяческих суеверий, столь широко распространенных среди моряков. Он поведал мне, что Джордж вспоминал про своих приятелей, а ведь мало кто умирает, не получив предупреждения. Это твердо доказано самим необычным поведением людей перед смертью. Потом он перескочил на другие поверья, про «Летучего Голландца» и прочее, и все это с таинственным видом, словно что-то не договаривая. В конце концов он высунул голову наружу и, удостоверившись, что поблизости никого нет, спросил меня шепотом:

— Слушай, ты не знаешь, кто таков наш плотник?

— Знаю, он немец.

— А какой немец?

— Из Бремена.

— А ты не путаешь?

Я уверил его, что плотник не понимает другого языка, кроме немецкого и английского.

— Тогда дело лучше, — отвечал кок, — а то я ужас как боялся, не финн ли он. И скажу тебе, все время ужас как угождал ему.

Я спросил о причине этого, и тут выяснилось, что все финны колдуны и имеют особую власть над ветрами и штормами. Я пытался возражать, но доводы его оказались куда сильнее (он знал по собственному опыту), и его не удалось сдвинуть с места. Он ходил на одном судне на Сандвичевы острова [11], и у них был парусный мастер-финн, который мог делать все, что ему вздумается. Этот человек не расставался с портерной бутылкой, всегда до половины заполненной ромом. Напивался он почти каждый день и мог часами сидеть перед стоявшей на столе посудиной и разговаривать с ней. В конце концов он перерезал себе горло, и все согласились, что в нем сидел бес.