Лидия Авилова - Воспоминания Страница 11

Как-то вечером мать сидела у окна и вдруг увидала Льва Николаевича, который, озабоченно оглядываясь, остановился у наших ворот. Не было сомнения, что он искал нашу квартиру. Не успела мать выйти на крыльцо, как Федя уже бросился к нему навстречу.

— Так это вы — Федор Алексеевич? Ну, Федор Алексеевич, я пришел к вам.

Так вошел в наш дом Лев Николаевич. И часто потом приходил он, и казалось, что заходил он, гуляя, без всякой цели, посидеть с нами весной на крыльце, отдыхая, по пути домой. Иногда приводил он с собой своего маленького сынишку, который вскоре умер. Один раз я застала его сидящим на крыше сарая вместе с Федей. На соседнем дворе был пожар, и они влезли на крышу, чтобы лучше видеть. Но пожар уже давно кончился, суета успокоилась, а они все сидели и разговаривали. Случалось, что он проходил прямо в комнату брата, в мезонин, и, заглянув в открытую дверь моих меньших братьев, останавливался, никем не замеченный.

— Лев Николаевич! — звал его Федя, — пожалуйте ко мне.

— Подождите, Федор Алексеевич, — говорил он, — мальчики тут подрались, надо посмотреть, как додерутся.

Иногда он сидел в столовой и принимал участие в общем разговоре.

И никто, кроме матери, не знал, какую он в то время выполнял тонкую и сложную работу: наблюдал, изучал, проверял. Он хотел увериться, на какую почву упало его зерно. И мать уже не мучилась; она спокойно и доверчиво ждала. Она передала своего первенца в верные руки. В ней уже назревала уверенность, что Лев Николаевич не искалечит жизнь ее сына, а расширит и осветит ее новым светом, что он не отнимет у него счастья, а даст такое, которое не зависит ни от каких материальных благ; не сделает его беспомощным, а, напротив, вооружит его духовной силой, единственной опорой в неизбежные тяжелые дни. Она уже начала понимать, что нетерпимость и деспотизм сына, вызвавшие в семье разлад, только временное проявление его горячего увлечения, только следствие едва пережитого душевного перелома. Все это должно было сгладиться, смягчиться.

И учитель не оставил своего ученика: брат мой Федор никогда больше не отдалялся от Льва Николаевича, который всегда дружески относился к нему.

И я верю, что благодаря Льву Николаевичу в его жизни было гораздо больше счастья, чем определено на судьбу человека.

В двадцать лет я стала невестой…

В двадцать лет я стала невестой. Это было самое счастливое время моей жизни. Когда я теперь вспоминаю о нем, меня удивляет, что можно такое продолжительное время (целую зиму и весну) быть такой непростительно счастливой. Летом мы разошлись: я отказала ему. Мне тогда казалось, что я не могла поступить иначе. Его мать не хотела вашей свадьбы, она мечтала о лучшей партии для своего единственного сына[28]. Она была со своей точки зрения права: я была, как говорится, бедная невеста и из меня нельзя было извлечь никаких выгод, а он был очень богат, ему предстояла блестящая карьера. Кроме того, я уже начала портить эту карьеру: он был военным, на балах появлялся в ментике, опушенном соболем, весь в золотых жгутах и шитье, а я уговорила его выйти в отставку и поступить в университет. В отставку он вышел, но поступил не в университет, а причислился чиновником особых поручений при генерал-губернаторе. На этом настояла его мать. Я мечтала поставить его на собственные ноги, независимо от состояния его родителей, и поэтому хотела, чтобы он учился. Он все собирался начать готовиться к экзамену, но почему-то все откладывал. Я рассуждала так: если мы повенчаемся, мать его непременно простит, и выйдет, что я насильно втерлась в богатую семью. Я такого положения не вынесу и буду очень несчастна. Если не я войду в его семью, а он — в мою, с ним будет постоянная возня, потому что он слишком избалован и не сумеет жить на те маленькие средства, которые мне дала бы мать. Он никогда не понял бы причины, почему бы ему не помириться с матерью и не пользоваться ее помощью. Был он бесхарактерный, слишком мягкий, какой-то особенно ласковый человек. Были у него серые глаза, и в них столько доброты, или, вернее, добродушия, лени и доверчивости, что как-то трудно было предъявлять ему какие-то требования, ждать от него твердого сурового решения.

Летом жил он у нас, в усадьбе матери. Я ближе присмотрелась к нему и пришла к заключению, что необходимо расстаться. Я сама поставила точку самому светлому периоду своей молодости. Больше безоблачного счастья никогда уже не было, но я была уверена, что никогда больше не будет и любви, а если и будет, то я твердо решила относиться к ней недоверчиво: никогда не забывать, как она обманывает, как она путает все понятия, как она ни на чем не основана и как потом стыдно, досадно и скверно о ней вспоминать… Я решила, что выйду замуж «трезво», обсудив и решив все серьезно, без всяких головокружений, чтобы выбор был беспристрастный, совершенно свободный. Но будто можно «выбирать»? где это? у кого? Но я и не спешила. Мне жилось хорошо. Весело мне уже не было, но мне было интересно: я много писала, а В. А. Гольцев читал все, что я приносила ему и заставляя меня работать, переделывать, объясняя мне мои промахи в ошибки, выправляя слог. Иногда он говорил: «Эту вещицу можно было бы напечатать, но вам еще рано. Подождите, поработайте!» Такие отзывы меня очень радовали и побуждали писать все больше и больше.

Попов и Авилов. Это были лучшие друзья моего старшего брата. Обоих я не любила. Попов мне надоел, Авилов меня раздражал. Оба были донские казаки, но между ними не было ничего общего… Попов, как и я, восхищался Апухтиным, Алексеем Константиновичем Толстым, Фетом. Авилов издевался и над ним и надо мной. У него была способность не только подмечать, но даже создавать смешную сторону. Каждый восторг был смешон, каждое увлечение чем или кем бы то не было вызывало у него такие едкие сарказмы, что они как бы обливали холодным душем. Любезность он считал глупостью, и сам всегда был дерзок, иногда тонко и умно, во всегда очень обидно. Я знала его еще гимназистом II класса, потом на несколько лет потеряла его из виду, пока он не стал студентом и не подружился с моим братом. Я знала, что он умный, очень начитанный, что он прямой, искренний, очень здраво глядящий на жизнь и очень верный человек. Ужасно я тогда ценила этот «здравый взгляд и верность», хотя совсем не могла бы определить, в чем была эта здравость и верность и какая в них была заслуга. И вот именно его, Авилова, я не любила, побаивалась (что меня раздражало) и ценила высоко. Многие бы этому не поверили, но я могу искренне сказать, что себя я никогда и ни в каком отношении высоко не ставила. Я всегда подозревала, что я очень не умна, хотела постараться поумнеть, и один мой знакомый студент — Николай Николаевич Строителев — взялся меня развивать систематическим чтением. Развивал добросовестно, но умнее я себя чувствовать не стала, а стало мне казаться, что мой учитель совсем не умнее меня, и систему поумнения я бросила. Я стала читать университетские лекции брата, и радовалась, что я их усваиваю, что я могла бы сдать экзамен. Я прочла несколько серьезных книг: Миля, Шопенгауэра. Будто поняла, но почему-то мне это ничего не прибавило. И вот я поняла: я безнадежна, потому что я не мужчина, а насквозь, прямо неистово — женщина. Мне с детства нужны романы, всякие чувства, поэзия, красота, мечта и еще… нужно писать изнутри, писать до самозабвения, до слез, не умом, а всеми этими чувствами, мечтами, такой уже знакомой мне печалью и вечно сияющей надеждой. Когда я это поняла, я успокоилась, но твердо решила, что нужно, чтобы муж у меня был умный, иначе я пропаду, наделаю глупостей, буду смешна.