Красное небо. Невыдуманные истории о земле, огне и человеке летающем - Авченко Василий Олегович Страница 11

Друзей звали «соколятами» – от спортивного общества «Сокол». Есть фотография, где они сняты вместе: пятерка основоположников «коммуны» и Голомбик – единственный из друзей, доживший до старости. Нерезова, ставшего секретарём Тарусского райкома партии, и первого ректора Московского авиационного института Судакова-Билименко расстреляют. Бородкин погибнет на Гражданской, Цой – на Великой Отечественной, Фадеев лишит себя жизни сам…

Из воспоминаний Аси, записанных литературоведом Сергеем Преображенским: «Мы собирались все вместе, играли, бродили берегом моря, пели песни, делились друг с другом своими мыслями, мечтами… Став постарше, мы… слушали музыку, пели, читали стихи. Среди нас “обнаружились” и певцы, и чтецы, и музыканты. Любили мы петь хором. Саша (Фадеев. – В. А.) любил читать стихи и, надо сказать, читал их превосходно. Обычно он забирался за цветы, которых в комнате Ланковской всегда было очень много. Стоял он прямо, слегка закинув голову назад. Правая его рука обычно была заложена за борт форменной ученической куртки. Он любил Пушкина, Некрасова». Молодые люди рисовали закаты на Амурском заливе – подлинное владивостокское сокровище. Именно о заливе, а не об Амуре, протекающем чуть не в 1000 километров к северу, написан знаменитый вальс Макса Кюсса «Амурские волны», первоначально – «Залива Амурского волны».

В 1950 году Фадеев до мелочей вспомнит один из давних вечеров с друзьями: «Был сильный ветер, на Амурском заливе штормило, а мы почему-то всей нашей компанией пошли гулять. Мы гуляли по самой кромке берега, под скалами, там же, под Набережной, шли куда-то в сторону к морю, от купальни Камнацкого. Мы уже знали, что Лия должна будет уехать, – срок, кажется, ещё не был известен, но все уже знали, что это неизбежно. Было темно, волны ревели, ветер дул с необыкновенной силой, мы бродили с печалью в сердце и почти не разговаривали, да и невозможно было говорить на таком ветру. Потом мы нашли какое-то местечко под скалами, укрытое от ветра, и стабунились там, прижавшись друг к другу. Я помню, Лия вдруг вся так и прильнула к Петру, а он обнял бережно её рукой. (Мне и тогда, и сейчас кажется, что Пётр не любил Лию, но он чувствовал, что она любит его. И так как мы все в общем были связаны очень чистыми, рыцарски-бережными, благородными отношениями, должно быть, он её очень жалел. А может быть, я как самый молодой и тогда самый наивный в делах этого рода член “коммуны” просто многого не знал и не замечал – и ошибаюсь теперь.) Так мы стояли долго-долго, согревая друг друга, и молчали. Над заливом от пены и от более открытого пространства неба было светлее, мы смотрели на ревущие волны, на тёмные тучи, несущиеся по небу, и какой-то очень смутный по мысли, но необыкновенно пронзительный по чувству голос тогда говорил мне: “Вот скоро и конец нашему счастью, нашей юности, куда-то развеет нас судьба по этому огромному миру, такому неуютному, холодному, как эта ночь с ревущими волнами, воющим ветром и бегущими по небу тёмными рваными тучами?” На душе у меня было тревожно в самом грозном смысле этого слова, и в то же время где-то тоненько-тоненько пела протяжная нотка, и грустно было до слёз».

«Живя в приморском городе, мы были неразлучны с морем. Нас особенно влекло оно в бурную погоду, когда разбушевавшийся тайфун бросал растрёпанные громады холодных волн на берега Амурского залива», – вспоминала Ася. Вскоре тайфун накрыл всю страну – до самых до окраин. «Мы много тогда читали. Нас уже остро начинали волновать и политические события… Всё чаще стали возникать споры, которые нередко затягивались на несколько дней… В то время я ещё не знала, что некоторые из наших мальчиков уже состояли в подпольных политических организациях. Саша Фадеев уже получал в то время партийные поручения. Но это было тогда для нас, девочек, тайной».

Весной 1918 года началась интервенция – японская, английская, американская… Вспыхнул белочешский мятеж. Владивостокский совет пал. «Молодые люди, которых сама жизнь… подвела к революции… не искали друг друга, а сразу узнавали друг друга по голосу; то же происходило с молодыми людьми, шедшими в контрреволюцию», – писал Фадеев. Когда он, проведя лето 1918 года в Чугуевке, вернулся во Владивосток, его двоюродный брат Всеволод Сибирцев сидел в заключении на чешской гауптвахте, а другой брат, Игорь, работал в большевистском подполье. Фадеев так вспоминал братьев: «Как работник крупнее был Всеволод… Он был опытнее, с большой политической закалкой, а Игорь не успел как следует развернуться. Но оба были очень незаурядные люди, люди волевые, бесстрашные, очень преданные. На меня лично они оба оказали решающее влияние, – на моё большевистское оформление». Фадеев тоже стал подпольщиком. Лию и Асю в эти дела не посвящали. Ася: «Я стала смутно понимать, что наши мальчики знают куда больше, чем знаем мы… И эти усиленные занятия спортом. И их неожиданные исчезновения из поля нашего зрения». Новыми подругами мальчиков стали другие девушки – подпольщицы. Уже в 1918 году Фадеев – «товарищ Булыга» – вступил в РКП(б).

Весной 1919 года началась мобилизация в колчаковскую армию, что привело к всплеску партизанского движения: кто не хотел воевать у Колчака, уходил в сопки. Ася вспоминала, как пришёл Нерезов, одетый по-рабочему – в сапогах, куртке, кепке. Сказал: «Уезжаем…» – «А мне с вами нельзя?» – «Это… Это неинтересно».

Ушёл в партизаны и Фадеев, хотя мобилизации в армию Колчака он ещё не подлежал – восемнадцать ему должно было исполниться лишь в декабре 1919 года. Но уже весной он, плюнув на выпускные экзамены, двинулся вслед за товарищами в Сучанскую долину, ставшую очагом приморского партизанского движения. В следующие два года Саша Булыга-Фадеев воевал против японцев и белогвардейцев в Приморье, Приамурье, Забайкалье. Вспоминал: «В это время был большой подъём партизанского движения, развёртывались крупные боевые действия, карательные экспедиции белых всюду терпели поражения. Мы четверо – “три мушкетёра и д’Артаньян”, как мы шутя называли нашу четвёрку, – были зачислены в Сучанский отряд рядовыми бойцами, в Новолитовскую роту, и ушли на побережье к устью Сучана, где получили настоящее боевое крещение». «В общем, мы были совершенно отчаянные ребята, – нас любили и в роте, и в отряде. Пётр (Нерезов. – В. А.) был старше Гриши (Билименко. – В. А.) и Сани (Бородкина. – В. А.) на один год, а меня – на два, он был человек очень твёрдый, неболтливый, выдержанно-храбрый, и, может быть, именно благодаря этим его качествам мы не погибли в первые же месяцы: в такие мы попадали переделки из-за нашей отчаянной юношеской безрассудной отваги». «Мы так старались друг перед другом не уронить себя и так заботились о сохранении чести друг друга, что сами не замечали, как постепенно воспитывали друг в друге мужество, смелость, волю и росли политически». «Мы полны были пафоса освободительного, потому что над Сибирью и русским Дальним Востоком утвердилась… власть адмирала Колчака… Мы полны были пафоса патриотического, потому что родную землю топтали подкованные башмаки интервентов». «Война – большая и суровая воспитательница. К этому времени мы уже испытали много тяжелого, жестокого: видели трупы замученных карателями крестьян, потеряли в боях многих людей, которых успели полюбить, знали об арестах в городе лучших наших друзей по подполью, знали о чудовищных зверствах в контрразведках белых. И в то же время из писем наших друзей – подпольщиков Владивостока – мы узнавали, что такой-то и такой-то из наших бывших товарищей-соучеников ушел в белую армию или в офицерскую школу, такой-то подличает, такой-то молчком уходит в сторонку, – всё это ожесточало наши сердца. Многое из прошлого казалось уже детски-наивным, требовало пересмотра. Кое-кого из бывших товарищей мы теперь, не дрогнув, расстреляли бы, если бы он попал к нам в руки, иных мы презирали, об иных сожалели, что дороги наши пошли врозь».

Ещё в детстве Фадеев дружил с Женей Хомяковым, Гришей Кравченко и Шурой Дрекаловичем, родители которых владели богатыми хуторами на берегах Уссурийского залива – под Шкотово, в Петровке и на восточной окраине Владивостока. «Мне фатально пришлось участвовать в 1919 году в разорении партизанами всех трёх этих хуторов! Хутора эти – в силу их благоустроенности и обширности – всегда служили базой для командования белых карательных экспедиций. Кроме того, в амбарах было много хлеба, а в конюшнях, пунях и хлевах – немало лошадей, коров, свиней, – всё это было захвачено для партизанских отрядов. Можете себе представить, как интересно мне было на хуторе Хомякова, спустя несколько месяцев после того, как я пользовался его гостеприимством! К чести моей сказать, я не испытывал решительно никаких угрызений совести. Никого из хозяев, понятно, не было уже на хуторе, но прислуга и работники Хомяковых меня узнали и пытались через меня отстоять хозяйское добро. Пришлось мне прочесть им целую лекцию о революционной законности».