Владимир Муравьев - Пестель Страница 11

И хотя потом говорилось, что призыв «умертвить недостойных узурпаторов» вовсе не относится к ближайшему времени, что масоны должны «усиливаться и умножаться в тени тайны», после окончания чтения акта наступило неловкое молчание.

Молчание нарушил Константин Павлович. Он пожелал иметь копию с этого «очень любопытного» документа.

…Много лет спустя в Военно-учетном архиве среди бумаг великого князя Константина была обнаружена копия с этого документа, снабженная надписью: «С подлинным верно. Дежурный генерал Потапов», Подлинник же бесследно исчез.

Общее направление бесед в ложе было либеральным — вполне в духе времени. Но вскоре после прочтения «Исповедания веры» в ложе из числа масонов были выделены три цензора, на их обязанности лежало просматривать все речи, которые должны быть произнесены на заседании ложи.

Считалось, что можно критиковать некоторые частные недостатки в стране, ополчаться на человеческие пороки вообще, отнюдь не конкретизируя их в применении к российской действительности, и уж, конечно, никак не касаться самодержавно-крепостнического строя.

У Пестеля, как и у многих масонов, уже тогда с трудом уживались мысли о свободе и равенстве всех людей с проповедуемой официальными историками необходимостью для России самодержавного правления. Эти размышления были вполне в духе времени, и Пестель верил, что познание масонских тайн один из путей разрешения всех сомнений.

Он и не подозревал, что Жеребцов «никакой масонской тайны не ведает», и надеялся, что, став мастером, так как только мастерам открывалась тайна, обретет тайный смысл масонского учения и узнает цель деятельности ложи.

И вот в марте 1812 года он получил патент:

«Почтенная ложа Соединенных Друзей,

законно учрежденная на Востоке С.-Петербурга Всем Востокам, рассеянным по двум полушариям,

Привет Единение Сила

Мы, нижеподписавшиеся должностные лица, чиновники и члены почтенной ложи св. Иоанна под отличительным названием Соединенных Друзей объявляем и удостоверяем, что брат Павел Пестель, 19 лет, офицер гвардейского Литовского полка, был возведен в три символические степени королевского искусства. Достойный этой милости в силу своего прекрасного поведения как в ложе, так и в среде профанов, он сумел снискать уважение и дружбу своих братьев по ложе».

Пестель стал мастером, но «мастерские тайны» узнавать было уже некогда. И не им суждено было просветить Пестеля; просветила его великая эпопея Отечественной войны 1812 года.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА

Мы — дети 1812 года.

естоким ударом по престижу Александра I были войны с Францией 1804–1807 годов.

Русское дворянство отлично понимало, что именно вмешательству бездарного в военном отношении царя оно обязано тем, что двуглавого орла «ощипали» под Аустерлицем. После поражения русской армии под Фридляндом в Восточной Прусии Александр вынужден был просить у Наполеона мира, который и был заключен в Тильзите.

Россия забыла, когда ее вынуждали заключать мир. Даже безумный Павел не доводил страну до такого унижения. Тильзит казался несмываемым позором.

Как отнеслось русское дворянство к Тильзитскому миру, хорошо свидетельствует замечание графа Воронцова, который предлагал, «чтобы сановники, подписавшие тильзитский договор, совершили въезд в столицу на ослах».

Невеселым было возвращение русской армии с войны. «От знатного царедворца до малограмотного писца», от генерала до солдата — всё, повинуясь, роптало с негодованием», — писал впоследствии мемуарист Вигель. «Земля наша была свободна, — вспоминал это время Греч, — но отяжелел воздух; мы ходили на воле, но не могли дышать, ненависть к французам возрастала по часам». Шведский посол Стединг доносил своему королю Густаву IV, что в Петербурге «не только в частных собраниях, но и в публичных собраниях толкуют о перемене правления».

До перемены дело не дошло, но правительство Александра к началу 1812 года оказалось в очень затруднительном положении. Дворянство не могло простить царю позор Тильзитского мира и в то же время очень неохотно шло на жертвы ради новой войны. Современник, характеризуя настроение московского дворянства, писал: «Целый город в унынии, десятая часть наших доходов должна обращаться в казну… Подать сама не так бы была отяготительна… но больно платить с уверением, что от помощи сей не последует польза… Нет упования в мерах правительства: не получится и отчета в их употреблении». Правительству совершенно перестали верить, не надеялись, что оно сможет когда-либо взять реванш за Аустерлиц и Фридлянд.

Был еще один фактор, который очень тревожил правительство. Ненависть к французам-победителям не мешала проникновению во все слои населения французской революционной «заразы». Пример великой революции наводил кое-кого на страшные для самодержавного правительства мысли.

Когда графу Ростопчину, будущему московскому главнокомандующему, было предложено составить записку о состоянии Москвы, он с тревогой сообщал: «Трудное положение России, продолжительные войны и паче всего пример французской революции производят в благонамеренных уныние, в глупых — равнодушие, а в прочих — вольнодумство». Перспективы на будущее, по Ростопчину, очень печальные: ожидается не больше и не меньше как революция, «начало будет грабежи и убийство иностранных (против них народ раздражен), а после бунт людей барских, смерть господ и разорение Москвы… Трудно найти в России и половину Пожарского; целые сотни есть готовых идти по стопам Робеспьера и Сантера». Другой осведомленный человек, не столь трагических настроений, все же находил, что его соотечественники «не изображали в себе сей душевной силы, какой должно ожидать от российской нации, призванной на поле чести для совершения великого дела избавления Европы».

Прогнозы этих энтузиастов самодержавного порядка не оправдались — революции в России не произошло, но русский народ нашел в себе силы защитить свою родину и избавить Европу от наполеоновского владычества.

В конце 1811 года стало ясно, что война с Наполеоном неизбежна. «Военные действия могут начаться с минуты на минуту», — писал Александр I своей сестре Екатерине Павловне. Русские войска подтягивались к западным границам.

В начале марта 1812 года гвардия получила приказ выступить из столицы в Виленскую губернию.

Известие о выступлении гвардейская молодежь приняла с восторгом. Много лет спустя Александр Муравьев, основатель первой декабристской организации, тогда офицер Главного штаба, вспоминал, как он и его друзья «одушевились общим и торжественным чувством, забыли свои нужды и с восхищением получили повеление передать свои занятия другим и самим отправиться в Вильно». Все были одушевлены мыслью отомстить за неудачи прежних войн. «Дух патриотизма без всяких особых правительственных воззваний сам собой воспылал».