Семен Резник - Мечников Страница 11

Такую же процедуру проделывал и Коля; он, понятное дело, спешил на пирушку.

А Илья?

О, у него было не меньше оснований торопиться!

Выскочив из дому, он стремительно спускался по Благовещенской улице, проходил мимо недавно отстроенной и невозможно расфранченной Благовещенской церкви, перебегал мостик через зловонную речушку и подымался на обсаженную тенистыми липами университетскую горку. Прямо перед ним возвышалась стройная и легкая, устремленная ввысь, точно выпущенная из лука стрела, колокольня Успенского собора, возведенная в память о 12-м годе; не доходя до нее, Илья круто сворачивал вправо и здесь, замедляя шаг, с независимым видом скрывался за тяжелой дверью университетского подъезда.

Примостившись где-нибудь в заднем ряду аудитории, чтобы не мозолить глаза предательской оголенностью своего подбородка, он жадно слушал то профессора сравнительной анатомии А. Ф. Масловского, то профессора геологии И. Ф. Леваковского, то молодого профессора физиологии И. П Щелкова…

А однажды, набравшись храбрости, он подошел к Масловскому и попросил разрешения позаниматься в лаборатории.

Профессор метнул оценивающий взгляд и, нимало не обманувшись сюртуком и «бабочкой», посоветовал… сперва закончить гимназию.

Затаив обиду, Илья не без душевного трепета обратился к Щелкову. Щелков неторопливо повернул в сторону юноши небольшую голову на длинной кадыкастой шее, посмотрел на него сверху вниз и, не выразив взглядом ни удивления, ни недоумения, холодно ответил, что коллега может пользоваться лабораторией в любое удобное для него время.

…Две тесные полутемные комнатушки, оборудованные под лабораторию из бывших умывальных, Иван Петрович Щелков отвоевал у университетского начальства после того, как вернулся из-за границы, где прошел выучку у Людвига, Гоппе-Зейлера, Дюбуа-Реймона, то есть крупнейших физиологов того времени. В одной из комнатушек, сдвинув приборы и склянки с препаратами, он расчистил краешек стола для гимназиста.

Профессор Щелков даже на лекциях своих, которые читал, по отзывам его слушавших, глубоко и содержательно, но суховато, без всяких внешних эффектов, — был немногословен; в лаборатории же его царила тишина.

Профессор работал молча, учеников точно не замечал, предоставляя им полную свободу. Когда его о чем-нибудь спрашивали, — отвечал… Спрашивать, однако, не всегда хватало духу, если ученик обнаруживал незнание того, что, по мнению Щелкова, обязан был знать, объяснение его наполнялось желчной иронией. Не очень-то подходящая атмосфера для самолюбивого и вспыльчивого юноши!

Впрочем, никаких эксцессов между ним и профессором не происходило — то ли Илья был хорошо подкован, то ли ему, как гимназисту, позволялось не знать многое.

Странное дело. Ему было пятнадцать, потом шестнадцать, потом семнадцать лет; те пять или шесть десятков, на которые он имел основание рассчитывать, все лежали перед ним впереди. А он рвался бежать, точно не на своих двоих путешествовал по жизни, а спешил на поезд, который вот-вот должен отойти…

В последний гимназический год он опять навалился на «нелюбимые» предметы, так что, кажется, даже реже стал посещать лабораторию И. П. Щелкова. Он решил закончить гимназию непременно с золотой медалью, и желание это было бы пустым тщеславием, если бы не созрел у него тайный план.

Потеревшись среди студентов, побегав на университетские лекции, Илья пришел к заключению, что многому в Харьковском университете не научится.

Ну что ж, не Харьковский университет, так Московский, Петербургский… Но нет, Илья свое суждение о Харьковском университете распространил на все российские университеты. Правда, ему как естествоиспытателю (а он имел претензию считать себя естествоиспытателем) следовало бы знать, что вывод его недостаточно строг, так как лишен основательной фактической проработки. Но он решил не рисковать.

Его тайный план заключался в том, чтобы поехать учиться в Германию. И дабы уговорить родителей, которые о его успехах могли судить лишь по аттестату, он и решил привлечь в качестве союзника золотую медаль.

И хотя в самый разгар экзаменов в Харьков приехала итальянская опера и он, полюбивший с младенчества музыку, не в состоянии был пропустить ни одного спектакля, все же тяжелый поблескивающий кругляк лег на его ладонь.

В Панасовке медаль произвела нужный эффект, и пока радостное возбуждение не успело улечься, Илья не замедлил раскрыть свой план. У Эмилии Львовны упало сердце: шутка ли отпустить мальчика (и впрямь мальчика: ему едва в то лето минуло семнадцать) на чужбину! Но согласилась она, против ожиданий, быстро; она верила в его звезду. Она же взялась уговорить отца.

…Итак, он один, совсем один, впервые один, переполненный тревожным возбуждением, пустился в путь. В Берлине он остановился всего на день и поехал в Лейпциг, славившийся своими ярмарками, в том числе книжными, чтобы раздобыть нужную литературу. Сняв комнату у молодого немца, который «поймал» его прямо на вокзале, Илья на следующее утро помчался туда, где сосредоточивалась книжная торговля. Обойдя два десятка магазинов, вдоволь порывшись в книжных россыпях и нагрузившись двумя увесистыми связками, он вышел на улицу и вдруг обнаружил, что не помнит ни дороги «домой», ни названия «своей» улицы. В полной растерянности бродил юноша по незнакомому городу. Сворачивал наудачу в узенькие кривые улочки старого Лейпцига, выходил на новые прямые проспекты и с отчаянием обнаруживал, что кружит на одном месте. Вот опять Ратуша, увенчанная башней с часами; вот здание музея; театр; университет с множеством скульптур по фронтону; вот памятник Баху… Связки книг становились все тяжелее, бечевка глубоко врезалась в посиневшие пальцы. Мимо шли люди, разговаривали, смеялись. Он несколько раз хотел обратиться к прохожим, но в последний момент спохватывался: никто не в состоянии был ему помочь. И чем оживленнее становилось на улицах, тем острее он ощущал полную свою беспомощность и одинокость…

В конце концов ему повезло: он узнал «свою» улицу. Но нервы были так напряжены, что он даже не почувствовал облегчения; и поспешил уехать в Вюрцбург.

Вюрцбург и был целью его путешествия. Здесь в университете занимал кафедру знаменитый Кёлликер, под руководством которого Илья намеревался изучать протоплазму.

Сняв комнату у каких-то сердитых стариков и забросив в нее чемоданы, юноша помчался в университет. Наконец-то он вступит туда, где ключом бьет мысль, где кипит жизнь, где делаются великие открытия!

Но… раскинувшееся на целый квартал здание университета встретило его мертвой тишиной. В замкнутом квадратном дворе, куда вели арочные проходы, было пусто. На дверях парадного входа висел тяжелый замок… С трудом разыскав полусонного сторожа, Илья узнал, что в университете каникулы и закончатся они еще не скоро. Спросив, где живут русские студенты, Илья бросился к ним. Но студенты не выказали большой радости от встречи с соотечественником; во всяком случае, так ему показалось. Растерявшийся, взвинченный до предела, пришел он к своим хозяевам и, не зная, за что взяться, начал распаковывать чемоданы. Но вдруг на него навалилась жуткая тоска, к горлу подкатил горький комок, и он, глотая слезы, стал лихорадочно укладываться и заявил, что уезжает. Старики напустились на него с бранью, и он бросился бежать, бежать без оглядки, без остановки — от своих сердитых хозяев, из ставшего ненавистным Вюрцбурга, из чужой и холодной Германии.