Белла Ахмадулина - Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной Страница 11

1962

Карло Каладзе[66]

«Летит с небес плетеная корзина…»

Летит с небес плетеная корзина.Ах, как нетрезвость осени красива!Задор любви сквозит в ее чертах.В честь истины, которую мы ждали,доверимся младенчеству маджари [67]!А ну-ка чашу! Чашу и черпак.

Опустимся пред квеври на колени,затем поднимем брови в изумленье:что за вино послал нам нынче Бог!Пылают наши щёки нетерпеньем,и, если щёки не утешить пеньем,что делать нам с пыланьем наших щёк?

Лоза хмельная ластится к ограде.Не будем горевать о винограде —душа вина бессмертна и чиста.Пусть виночерпий, как и подобает,услады виноградарям добавит —им подобает усладить уста.

1961

«Когда расцеловал я влагу…»

Когда расцеловал я влагудвух глаз твоих и совершенствоих нежной мрачности постиг,сказал я: я имел отвагужить на земле и знать блаженствоя жил, я знал, и Бог простит.

Сегодня я заметил странность,увы, заметил я, что моретвой образ знает и творит:в нём бодрствует твоя усталость,и губы узнают в нём горетех слёз твоих, о, слёз твоих.

1966

«Я повторю: „Бежит, грохочет Терек“…»

А. Твардовскому[68]

Я повторю: «Бежит, грохочет Терек».Кровопролитья древнего тщетаИ ныне осеняет этот берег:Вот след клинка, вот ржавчина щита.

Покуда люди в жизнь и смерть играли,Соблазном — жить — их Терек одарял.Здесь нет Орбелиани [69] и Ярали [70],Но, как и встарь, сквозит меж скал Дарьял.

Пленяет зренье глубина Дарьяла,Познать ее не все обречены,Лишь доблестное сердце выбиралоКрасу и сумрак этой глубины.

— Эгей! — я крикнул. Эхо не померклоДо этих пор. И если в мире естьДля гостя и хозяина проверка, —Мой гость, проверим наши души здесь.

Да, здесь, где не забыт и не затерянСлед путника, который, в час беды,В Россию шел, превозмогая Терек,Помедлил и испил его воды.

Плач саламури [71] еле слышен в гулеРеки священной. Мой черёд насталИспить воды, и быть «тергдалеули» [72],И распахнуть пред гостем тайну скал.

Здесь только над вершиной перевалаЛетят орлы на самый синий свет.Здесь золотых орлов как не бывало.Здесь демона и не было и нет.

Войди сюда не гостем — побратимом!Водой свободной награди уста!Но ты и сам прыжком необратимым,Уже взошел на крутизну моста.

В минуту этой радости высокойОсанка гор сурова и важна,И где-то, на вершине одинокой,Всё бодрствует живая тень Важа.

1966

«Быть может, всё это и впрямь сновиденье…»

Сны о Грузии — вот радость!

И под утро так чиста

виноградовая сладость,

осенившая уста.

Быть может, всё это и впрямь сновиденье,А вовсе не утро? Вовсе не Белла?Вот занавес дрогнул в тревожном смятенье,Вот дверь приоткрылась неслышно, несмело.

Я вглядывался в молодую улыбку,Предвосхищенную шелестом платья,Завороженную предутренней зыбью,Преображенную хмелем заката.

Я сразу заметил, как звонок тот голос,Сопровождаемый вздохами свиты.Я поклонился виденью — войдите! —Оно же на сон и на явь раскололось.

Старейшине бражников и стихотворцев,Мне по душе и застолье и бденье,Но если строка не запенится солнцем,Я к черту пошлю и слух свой и зренье.

Но вы поглядите — замолкла и Белла,И птицей-певуньей выгнула шею.О, нет, не слова ей нужны, а напевы —Душу свою нам излить, хорошея.

О утро! Ты все предвосхитило мудро:Мгновенье прекрасно, — значит, извечно!По капельке блеск его и свеченьеКрасуются на бокалах и люстрах.

И разве мы глухи и слепы? И развеЛаска и нежность ее не об этом?И что же есть сон, как не память тех празднествВыстраданных и воспетых поэтом?

И сон этот в руку… Явилась — исчезла.Нам ли судить и судачить — мы квиты.Пришла, приземлилась и снова к небеснойСтезе воспарила. Все с тою же свитой.

«С гор и холмов, ни в чем не виноватых…»

С гор и холмов, ни в чем не виноватых,к лугам спешил я, как учил ручей.Мой голос среди троп витиеватыхслужил витиеватости речей.

Там, над ручьем, сплеталась с веткой ветка,как если бы затеяли кустыот любопытства солнечного светатаить секрет глубокой темноты.

Я покидал ручей: он ведал средствомои два слова в лепет свой вплетать,чтоб выдать тайну замкнутого сердца,забыть о ней и выпытать опять.

Весть обо мне он вынес на свободу,и мельницы, что кривы и малы,с той алчностью присваивали воду,с какою слух вкушает вздор молвы.

Ручей не скрытен был, он падал с кручи,о жернов бился чистотою лба,и, навостривши узенькие уши,тем жалобам внимали желоба.

Общительность его души исторгларечь обо мне. Напрасно был я строг:смеялся я, скрывая плач восторга,он — плакал, оглашая мой восторг.

Пока миниатюрность и нелепостьявлял в ночи доверчивый ручей,великих гор неколебимый эпосдышал вокруг — божественный, ничей.

В них тишина грядущих гроз гудела.В них драгоценно длился каждый час.До нас, ничтожных, не было им дела,сил не было — любить, ничтожных, нас.

Пусть будет так! Не смея, не надеясьзанять собою их всевышний взор,ручей благословляет их надменностьи льется с гор, не утруждая гор.

Простим ему, что безобидна малостьводы его, — над малою водойплывет любви безмерная туманность,поет азарт отваги молодой.

Хвала ручью, летящему в пространство!Вы замечали, как заметил я, —краса ручья особенно прекрасна,когда цветет растение иа[73].

1967