Абрам Рейтблат - Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы Страница 11

Как видим, в рисуемом эпиграммами облике одни черты совершенно опущены (например, литературная одаренность, инициативность, успех у читателей), другие чрезмерно гипертрофированы, третьи – неверно интерпретированы.

Возьмем, например, упреки в «торгашестве». Но разве литераторы пушкинского круга и он сам писали не за плату? Вяземский, скажем, вполне спокойно заявлял в 1829 г., что печатался в «Московском телеграфе», «потому что по условию, заключенному на один год с его издателем, я хотел получить несколько тысяч рублей и таким оборотом заменить недоимки в оброке с крестьян наложением добровольной подати на публику»[90]. Пушкин продавал свои издания по ценам, существенно превышавшим принятые в то время, «баснословным», по мнению современников[91].

По поводу службы Булгарина во французских войсках я уже писал выше – ведь ее можно рассматривать как национальный патриотизм, вполне достойный похвалы со стороны русских патриотов.

Снобистские упреки в «несветскости» в такой же степени адресовались Н. Полевому и Белинскому, что с современной точки зрения порочит авторов подобных высказываний, а не их адресатов.

Литературное качество произведений Булгарина – вопрос вкуса, тысячи читателей оценивали их достаточно высоко, для них его роман был не скучен, а, напротив, интересен и увлекателен.

Остается доносительство, которое, хотя и не в той форме, как это подавалось в слухах и эпиграммах, конечно, было. Общий же облик Булгарина превращался в карикатуру, мало общего имеющую с оригиналом.

Тем не менее с победой в литературе (и шире – в культуре) той линии, которую представляли «литературные аристократы», широко распространяется только что охарактеризованная трактовка булгаринской репутации. Конечно, играл свою роль и тот факт, что поэтика Булгарина становилась все более архаичной.

Помимо эпиграмм, большая часть которых не проникала в печать, этот образ Булгарина популяризировался через театр и литературные произведения с «намеками» – водевили П.А. Каратыгина («Знакомые незнакомцы», 1830) и Ф. Кони («Петербургские квартиры», 1840), басни И. Крылова («Кукушка и Петух», 1841) и П. Вяземского («Хавронья», 1845), «сцены» В. Одоевского («Утро журналиста», 1839) и даже «китайскую комедию» О. Сенковского («Фаньсу, или Плутовка горничная», 1839).

Во второй половине 1840-х гг. Булгарин «с каждым годом утрачивал свой авторитет, потому что поколение, веровавшее в него, старело, теряло все и сходило со сцены. Его протекции и рекомендации потеряли всякую силу»[92].

Особенно стимулировала нападки на Булгарина публикация им «Воспоминаний» в 1846–1849 гг.

Лишь литературные староверы, такие, например, как профессор Педагогического института С. Лебедев и преподаватель литературы Главного инженерного училища В. Плаксин, могли позволить себе в середине 1850-х гг. публично восхищаться романами Булгарина[93]. Во второй половине 1850-х гг., по воспоминаниям П.П. Каратыгина, имя его в «литературном мире стали употреблять в замену бранного слова, в смысле нарицательном или, правильнее, порицательном»[94]. За год до смерти Булгарина, в 1858 г., Добролюбов в «Современнике» произнес приговор ему и Гречу: «Пусть имя их своею смертию умрет, пусть их писательская деятельность не донесется до потомства, невзирая на то, что ими самими многократно чужая деятельность доносима (выделено мной. – А.Р.) была до сведения любителей в их разборах, и еще большею частию в искаженном виде <…> в литературном ничтожестве гг. Булгарина и Греча мы нисколько не сомневаемся»[95].

Смерть Булгарина в 1859 г. в условиях резко изменившейся ситуации, вызванной общественным подъемом второй половины 1850-х гг., была встречена почти полным молчанием, даже в «Северной пчеле» была помещена лишь краткая информация о его смерти.

С ослаблением цензурного гнета в этот период усиливаются резкие выпады против него на страницах журналов и тон отзывов о нем в учебниках меняется. Теперь его романы называют «карикатурами исторических романов Вальтера Скотта»[96] и отмечают, что у них «были все недостатки загоскинских романов без их достоинств»[97], а успех их объясняют «не художественностью, а тем, что они пришлись весьма по вкусу тогдашним читателям, у которых не выходили их рук похождения Жилблаза, а Выжигины были подражанием этому знаменитому роману»[98]. Проходит еще несколько лет, и Булгарин вообще выпадает из учебников по истории русской литературы, о нем просто перестают упоминать[99].

В литературной критике его имя встречается, напротив, очень часто, однако здесь оно употребляется только для оскорбительных сравнений, подчеркивающих наклонность к доносам или, в лучшем случае, архаичность литературных ориентаций. Достоевский писал, например, в 1863 г. про «г-на Каткова, фаддейбулгаринствующего на Москве…»[100]. Салтыков-Щедрин в 1869 г. иронизировал, что «получить в литературе почетное место Стебницкого [псевдоним Н. Лескова] или Булгарина это значит, так сказать, приобресть некоторое право на бессмертие, это почти то же, что сделаться членом Французской академии»[101]. В «Вестнике Европы» писателя В. Авсеенко называли «литературным потомком Булгарина»[102]. Рецензент журнала «Основа», характеризуя Н. Герсеванова, автора клеветнической книги о Гоголе, отметил, что здесь «как будто душа Булгарина воплотилась в новое тело»[103].

Присутствует имя Булгарина в исследованиях по истории литературы, но и здесь его облик становится все более и более одномерным. Только «публика» продолжала «держаться» за Булгарина. Правда, его аудитория изменилась: подобно романам Загоскина и Лажечникова, теперь булгаринские книги циркулировали в детской и низовой читательской среде, где вплоть до конца XIX в. были чрезвычайно популярны[104]. Однако отсутствие переизданий и здесь «стирало» память о Булгарине.

Булгарин был обречен. В России уже с начала XIX в. одной из важнейших предпосылок высокой литературной репутации становится противостояние властям. «Чистые художники», такие, как Ф. Тютчев, А. Фет, А. Майков, долгое время существовали на обочине литературы и с большим трудом отстаивали свое место на литературном Парнасе. Еще труднее приходилось тем, кто, как Писемский или Лесков, выступил с критикой освободительного движения. Они лишь в последние годы безоговорочно вошли в пантеон классиков. Булгарин же, который не просто служил власти, но напрямую сотрудничал с тайной полицией, несмотря на большие литературные заслуги, не имел никаких шансов. Сделав ставку на поддержку социальных сил (царь, политический сыск, сановники) и на 15–20 лет победив таким образом в литературной борьбе, он не учел действия культурных факторов. Проиграв при жизни, «литературные аристократы» победили после смерти.