Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 111

Все эти факты я привожу не только для того, чтобы отвести от Есенина подозрение в бытовом антисемитизме. Но еще и потому, что хотела бы обратить внимание любителей литературных загадок на то, что у «профессора Герштейна» та же фамилия и те же инициалы, что и у отца подруги Ахматовой Эммы Григорьевны Герштейн, Г. М. Герштейна. Больше того, и у него, как и у Григория Моисеевича, какие-то личные связи с врачами Кремлевской больницы. Правда, рассказывая историю своего семейства, Эмма Григорьевна ни разу не упоминает, что ее отец до 1929 года работал еще где-нибудь, кроме как главврачом в больнице им. Семашко по адресу Щипок, 8. Но это еще не означает, что он не мог, будучи профессором и уникальным специалистом, совмещать полуадминистративную должность с консультированием хирургического отделения в Шереметевке (ныне ин-т им. Склифосовского). Во всяком случае, трудно допустить, чтобы в Москве в середине двадцатых годов успешно практиковали два выдающихся хирурга, два профессора, с чьим опытом считались даже в правительственной Кремлевке, с одной и той же фамилией и инициалами. К тому же эта ситуация отчасти объясняет ничем другим, кроме как знакомством Есенина с Г. М. Герштейном, загадочный эпизод из воспоминаний поэта Петра Васильевича Чихачева, в ту пору (1925) студента Брюсовского литинститута. Однажды, вспоминает Чихачев, «мы ехали в поезде в Люберцы, где я жил тогда вместе с матерью – литейщицей завода сельскохозяйственных машин… От тяжелой работы и неудачно сложившейся семейной жизни у нее на нервной почве к сорока годам отнялись ноги». Есенин это сразу же заметил: «Почему ты не отправишь маму в больницу? Пусть посмотрят специалисты… Ее могут вылечить. Не можешь устроить? Хорошо, я тебе помогу». И ведь на самом деле устроил, и именно в ту больницу, где главным врачом был отец Эммы Григорьевны Григорий Моисеевич Герштейн. Вот какую записку вскоре получил от Есенина Петр Чихачев: «Договорился с профессором Кожевниковым, который лечил Ленина. Вези маму в больницу имени Семашко (Щипок, 8). Сергей».

Глава семнадцатая Откол и пустыня Весна 1924 – май 1925

В марте 1924-го Есенин наконец-то выписался из своих трех больниц – если и не очень-то здоровым, то все-таки относительно спокойным и миролюбивым. Что сняло нервное напряжение – усилия врачей или то, что к нему вернулись стихи? Но факт остается фактом. За проведенную на больничных койках зиму он «расписался»: получилась на редкость цельная книга – «Москва кабацкая». В Москве издать ее не решились, а вот питерцы рискнули. К лету 1924-го задвигался и замысел «Анны Снегиной». Весной, побывав в Константинове, Есенин написал «Возвращение на родину» – нечто вроде эскиза к задуманной поэме, сюжет которой он держит в секрете. Даже от Галины Артуровны. Не хватало только какого-то последнего сильного эмоционального импульса, чтобы оживить чувствования, связанные с фабульной линией – несостоявшийся роман хозяйки «дворянского гнезда» и ее бывшего холопа, ставшего знаменитым поэтом. Но сначала надобно было разделаться с «Москвой кабацкой». Издатели – не профессионалы, любители, как бы с деньгами не надули, а деньги очень-очень нужны. Ему самому – чтобы удрать на Кавказ, потому что в Москве, при теперешних обстоятельствах, с такой большой и трудной работой не сладить; родителям, чтобы достроили хотя бы к зиме новый дом; Гале и сестрам, чтобы не голодали.

Галина не возражала, наскребла и на билет, и на его питерский прожиток, понимая, что их коммуналка, особенно в летнюю жару, Сергею противопоказана. Очень боялась, что опять сорвется и запьет, но удерживать и не хотела, и не могла.

Опасения оправдались. В Питере к Есенину тут же прилип самый пьющий из его спутников Иван Приблудный, и Сергей Александрович снова нехорошо загулял, даже последние корректурные листы внимательно не удосужился прочесть, хотя только за этим вроде бы и уезжал. «Москва кабацкая» все-таки вышла без особых огрехов, и заплатили кооператоры за нее хорошо и сразу. И еще один подарок преподнес ему Питер: Сергей Александрович встретился с Анной Ахматовой и долго разговаривал с ней. Случай снова подбросил ему нужный для «большой темы» жизненный материал. Снисходительность, которую Анна Андреевна, как и десять лет назад, тщательно скрывала, оживляла, «обличивала» придуманный для поэмы сюжет. В отношениях с Лидией Кашиной, дочерью сомнительного дельца, напряжения такой креативной силы давно уже не возникало. Встреча с Анной Андреевной летом 1924 года разбередила былую рану. «Борьба мужиков с господами, – свидетельствует Бениславская, – в каком бы виде это не было… болело – там, в берлоге. По-звериному».

О чем они говорили, мы, конечно, не знаем, а вот о чем могли говорить, предположить можно. Во-первых, о «Москве кабацкой», которую Есенин ей вручил и которую Анна Андреевна, по обыкновению, даже не полистав, поставила на полку. После чего гость спросил (не мог не спросить!): «Хотите, я Вам почитаю стихи про кабацкую Русь?» (в то лето Есенин других стихов никому не читал). За стихами наверняка последовали воспоминания: Блок, Гумилев, сочельник 1915 года… От воспоминаний перешли к дням сегодняшним. «Ругал власть, ругал все и вся…» За что Есенин ругал советскую власть, Ахматова не разъяснила, но это и так понятно. И им тогда, и нам сейчас. Не думаю, однако, чтобы Анна Андреевна поддержала опасный поворот беседы – после казни Гумилева тема была запретной. Есенин, сообразив ситуацию, перевел разговор. Вот-де только что вернулся из своей деревни, у родителей изба сгорела… Но и эта тропинка оказалась с колдобинами. У него-то будет свой дом, где стоял, там и отстроятся, а у нее – никогда. Тот, куда с Клюевым приходили, в Царском, продан в войну, а Слепневский кон-фис-ко-ва-ли.

«Скажите,

Вам больно, Анна,

За ваш хуторской разор?»

Но как-то печально и странно

Она опустила свой взор.

И вот еще какой момент позволю себе отметить. Из всех назначенных в прототипицы Анны Снегиной реально существовавших женщин Анна Ахматова – единственная, от кого Есенин, прочитав стихи про кабацкую Русь, мог услышать (в ответ) хрестоматийную реплику: «Сергей, вы такой нехороший». (Был хорошенький – стал нехороший, и «Москва кабацкая» тому подтверждение.) Анна Снегина почти буквально повторяет слова АА, записанные Павлом Лукницким еще при жизни Есенина 27 февраля 1925 года: «Говорили о С. Есенине – приблизительно в таких выражениях: “…Он был хорошенький мальчик раньше, а теперь – его физиономия! Пошлость”».

Тираж «Москвы кабацкой» Есенин получил в середине июля, но задержался в Питере еще на две недели. Развозил сборник, как некогда: «Радуницу», на извозчике по старым памятным адресам. Съездил и в Константиново, отвозил родителям деньги, и в Москве появился лишь в августе. Только тогда и узнал, что Анатолий со своей извилистой дамой уже почти месяц как укатил в Париж. Есенин опешил. Выходит, он подозревал милого друга не зря? 31 августа, как раз к возвращению Мариенгофа, в разделе Письма в редакцию «Правда» опубликовала следующий текст: