Нина Берберова - Курсив мой Страница 112

- Да, каждый человек - сам по себе, целый мир, целый ад, целая вселенная, и я совсем не думаю, что

Набоков тянет кого-то за собой в бессмертие. Кое-кто его и не заслуживает, кое-кто не заслуживает бессмертия в его тени, кое-кто, и в том числе я сама, слишком любили жизнь, чтобы иметь какое-либо право уцелеть в памяти потомства, любили жизнь больше своего литератур-ного имени, и чувство жизни - больше бессмертия, и "полубезумный восторг делания" больше результатов этого делания, и дорогу к цели больше самой цели. А все-таки в перспективе бывшего и будущего - он ответ на все сомнения изгнанных и гонимых, униженных и оскорбленных, "незамеченных" и "потерянных"!

Набоков - единственный из русских авторов (как в России, так и в эмиграции), принадле-жащий всему западному миру (или - миру вообще), не России только. Принадлежность к одной определенной национальности или к одному определенному языку для таких, как он, в сущнос-ти, не играет большой роли: уже лет 70 тому назад началось совершенно новое положение в культурном мире - Стриндберг (в "Исповеди"), Уайльд (в "Саломее"), Конрад и Сантаяна иногда, или всегда, писали не на своем языке. Язык для Кафки, Джойса, Ионеско, Беккета, Хорхе Борхеса и Набокова перестал быть тем, чем он был в узконациональном смысле 80 или 100 лет тому назад. И языковые эффекты, и национальная психология в наше время, как для автора, так и для читателя, не поддержанные ничем другим, перестали быть необходимостью.

За последние 20-30 лет в западной литературе, вернее - на верхах ее, нет больше "француз-ских", "английских" или "американских" романов. То, что выходит в свет лучшего, становится интернациональным. Оно не только тотчас же переводится на другие языки, оно часто издается сразу на двух языках, и - больше того - оно нередко пишется не на том языке, на котором оно как будто должно было писаться. В конце концов становится бесспорным, что в мире сущест-вуют по меньшей мере пять языков, на которых можно в наше время высказать то, что хочешь, и быть услышанным. И на каком из них это будет сделано - не столь уж существенно.

Но Набоков не только пишет по-новому, он учит также, как читать по-новому. Он создает нового читателя. В современной литературе (прозе, поэзии, драме) мы научились идентифициро-ваться не с героями, как делали наши предки, но с самим автором, в каком бы прикрытии он от нас ни прятался, в какой бы маске ни появлялся.

Мы научились идентифицироваться с ним самим, с Набоковым, и его тема (или Тема) экзистенциально стала нашей темой. Эта тема появилась намеком еще в "Машеньке", прошла через "Защиту Лужина", выросла в "Подвиге", где изгнанничество и поиски потерянного рая, иначе говоря - невозможность возвращения рая, дали толчок к возникновению символической Зоорландии, воплощенной позже в "Других берегах", иронически поданной в "Пнине" и музы-кально-лирически осмысленной в "Даре". Преображенная, она, эта тема, держала в единстве "Приглашение на казнь" и наконец, пройдя через первые два романа Набокова, написанные по-английски, и "Лолиту", прогремела на страницах "Бледного огня", с расплавленным в этом романе "Тимоном Афинским" Шекспира (из которого взято его название).

"Бледный огонь" вышел сам из неоконченного, еще русского романа Набокова, "Solus Rex", первые главы которого были напечатаны по-русски еще в 1940 году. Король, или псевдокороль, лишенный своего царства, уже там возникал как поверженный изгнанник рая, куда возврата ему нет. Это было завершением (или началом завершения) глубоко органической личной символи-ческой линии Набокова. И ее же, эту линию, мы найдем в его стихах: раз возникнув, она уже никогда его не оставила; и может быть, точнее было бы назвать ее не линией, но цепью, чтобы иметь право сказать, что в звеньях этой цепи сквозят нам как личные, так и творческие кризисы поэта, хотя бы в следующих цитатах:

Пора, мы уходим, еще молодые,

со списком еще не приснившихся снов,

с последним, чуть зримым сияньем России

на фосфорных рифмах последних стихов.

(1938)

Тот, кто вольно отчизну покинул,

волен выть на вершинах о ней,

но теперь я спустился в долину,

и теперь приближаться не смей.

Навсегда я готов затаиться

и без имени жить. Я готов,

чтоб с тобой и во снах не сходиться,

отказаться от всяческих снов;

обескровить себя, искалечить.

не касаться любимейших книг,

променять на любое наречье

всё, что есть у меня, - мой язык.

(1939)

"Твои бедные книги, - сказал он развязно,

безнадежно растают в изгнаньи. Увы,

эти триста страниц беллетристики праздной

разлетятся...

.......................................................

... бедные книги твои

без земли, без тропы, без канав, без порога,

опадут в пустоте..."

(1942)

"Verlaine had been also a teacher somewhere

in England. And what about Baudelaire,

alone in his Belgian hell?"

(1942)

Вся последняя капля России

уже высохла! Будет, пойдем!

Но еще подписаться мы силимся

кривоклювым почтамтским пером.

(1943)

Бессонница, твой взор уныл и страшен.

Любовь моя, отступника прости.

(1945)

Зимы ли серые смыли

очерк единственный? Эхо ли

все, что осталось от голоса? Мы ли

поздно приехали?

Только никто не встречает нас. В доме

рояль, как могила на полюсе. Вот тебе

ласточки! Верь тут, что кроме

пепла есть оттепель!

(1953)

Есть сон. Он повторяется, как томный

стук замурованного. В этом сне

киркой работаю в дыре огромной

и нахожу обломок в глубине.

И фонарем на нем я освещаю

след надписи и наготу червя.

"Читай, читай", - кричит мне кровь моя.

.......................................................

(1953)

тень русской ветки будет колебаться

на мраморе моей руки.

(Без года, не позже 1961 )

Сомнений быть не может: все - только об одном, все - связано, слито, спаяно, и как бы Набоков ни уверял нac, что земляничное зернышко в его зубе мешает ему жить (как его тезка уверял, что гвоздь в его сапоге для него кошмарнее, чем фантазия у Гете), мы давно поняли, что именно мешает Набокову жить (или - творчески дает ему жизнь) - и никаких других признаний нам не надо. "О, поклянись, что до конца дороги/Ты будешь только вымыслу верна!" - сказал он в "Даре". Как Бодлер в своем бельгийском аду, как Данте в Равенне, он помнит только одно и терзается только одним В последний раз я видела его в Париже в начале 1940 года, когда он жил в неуютной, временной квартире (в Пасси) куда я пришла его проведать - у него был грипп, впрочем, он уже вставал. Пустая квартира, то есть почти без всякой мебели. Он лежал бледный, худой в кровати, и мы посидели сначала в его спальне. Но вдруг он встал и повел меня в детскую, к сыну, которому тогда было лет 6. На полу лежали игрушки, и ребенок необыкновенной красоты и изящества ползал среди них. Набоков взял огромную боксерскую перчатку и дал ее мальчику, сказав, чтобы он мне показал свое искусство, и мальчик, надев перчатку, начал изо всей своей детской силы бить Набокова по лицу Я видела, что Набокову было больно, но он улыбался и терпел. Это была тренировка - его и мальчика. С чувством облегчения я вышла из комнаты, когда это кончилось.