Алла Марченко - Ахматова: жизнь Страница 112

Впрочем, на этом загадки, а значит, и наш диалог с «умными числами», не кончаются, поскольку не только в списке Дилекторской, но и в дневнике лирического героя «Годовщины» Владимира Гаршина под аккуратно переписанным текстом стоит еще более загадочная, нежели в «Беге времени», дата: 9-10 июля 1939 года.

Необъяснимо? Необъяснимо. «Умные числа» – и те запутались в показаниях. И все-таки попробую их распутать, дабы они, распутавшись, подтвердили, что Ахматова, датируя в «Беге времени» это таинственное стихотворение 1938 годом, не ошибается и не темнит. Оно, как я предполагаю и надеюсь доказать, и в самом деле написано в 1938-м, вот только не после, а до ареста сына, то есть либо в феврале, либо в первых, до десятого, числах марта.

10 марта 1938-го в час один переменило приоритеты жизни Анны Ахматовой. С ней, кстати, такое уже было. В августе 1914-го, в день вступления России в войну с Германией: «Мы на сто лет состарились, и это / Тогда случилось в час один…» И еще там же:

Из памяти, как груз отныне лишний,Исчезли тени песен и страстей.Ей – опустевшей – приказал ВсевышнийСтать страшной книгой грозовых вестей.

И вот история повторялась. Какие любови, какие амурные годовщины, если сын в тюрьме? Архивы следует не хранить, а жечь!

«Годовщина», в отличие от иных ценных бумаг, в печь не попала, закатилась в щелку и протаилась в нетях целых семнадцать месяцев. До того самого срока, полагаю, таилась-пряталась невостребованная, пока, понуждаемая обстоятельствами, Ахматова не заставила себя перерыть архивный сундук. Смею предположить, что бесценная рукопись обнаружилась в интервале между 21 и 29 июля. И вот почему смею. По записи Чуковской, сделанной 21 июля 1939-го, Анна Андреевна в этот день была в очень плохой форме: «молчит – тяжело, внятно». До 29-го они не видятся, а 29-го, как уже упоминалось чуть выше, радостно-возбужденная охотно читает новые стихи – «Приговор» и «Годовщину», а главное, сообщает поразительную новость: несколько дней назад выпущен из тюрьмы Николай Давиденков, университетский приятель Льва, арестованный одновременно с ним и в одной связке. По-видимому, именно это чрезвычайное событие и вырывает Ахматову из «тюремного бреда», ненадолго, но вырывает.

Сделав усилие, она выныривает из безумия, чтобы наконец-то озаботиться неотложными и крайне важными, на данный момент наиважнейшими, литературными делами. Больше того, судя по тому, что вариант «Годовщины», сохраненный в дневнике Гаршина, в незначительных деталях, но все-таки отличается от процитированного (вместо повторяется (ночь) – возвращается; вместо взъерошенный (сад) – и мечется, вместо вынырнув (из тюремного бреда) – вырвавшись), стихи вручены Владимиру Георгиевичу в знак помилования сразу же по обнаружении пропажи, а окончательная доводка произведена позднее, при составлении подборки для журнала «Звезда». Предполагаю также, что тогда же нашлась и еще одна завалившаяся в щелочку пропажа. Я имею в виду поступивший в Музей Анны Ахматовой на Фонтанке в 1995 году от снохи В.Г.Гаршина русский «Вечер» (1912), спаренный самодельной обложкой с книжечкой ахматовских стихов, изданной, в переводе на английский, в Лондоне в 1927 году. В каталоге-приложении к сборнику «Владимир Георгиевич Гаршин» этот экспонат подробно описан, но не откомментирован, хотя поломать голову тут есть над чем.

На переплете английского издания одна дарственная: «Моему Володе. Аня. Третье лето», а на авантитуле другая: «Гаршину. 28.10.41». В этой странной дате и заключена загадка, ибо 28 октября 1941 года Анна Андреевна вместе с семьей Л.К.Чуковской находилась в эшелоне Казань-Ташкент. Этот факт сомнению не подлежит. Не подлежит уточнению и следующий факт: из Ленинграда Ахматова улетела 28 сентября 1941 года на военном самолете, с одним узелком, оставив рукописи и прочие реликвии на попечение Гаршина. Как вспоминает Ирина Пунина, едва открылся снежный путь, Гаршин несколько раз являлся на Фонтанку и на саночках увозил к себе брошенное Аней имущество.

Можно, конечно, сделать фантастический допуск. Дескать, по дороге из Казани в Ташкент 28 октября 1941 года Ахматова вручила кому-то из попутчиков случайно оказавшуюся в невесомом ее багаже уникальную книжечку, дабы тот с оказией переслал ее Гаршину, оставшемуся в осажденном Ленинграде. И все-таки, на мой взгляд, реалистичнее допустить, что русско-английский «Вечер» неожиданно вынырнул из бумажных завалов в июле 1939-го, когда Анна Андреевна перерывала свои архивы, дабы составить подборку для «Звезды». Отсюда и первая дарственная: Третье лето, поскольку лето 1939 года действительно было третьим летом их союза. По какой причине Гаршин не получил приготовленный ему подарок, мы не знаем, но если бы этот уникальный экземпляр Ахматова подарила ему в 1939 году, на нем не появилось бы второе посвящение. Значит, почему-то не подарила… А вот дальше, по моей гипотезе, произошло (или могло произойти) следующее. Сортируя перед отлетом из Ленинграда – а было это, напоминаю, 28 сентября – оставляемый «помощному зверю» архив, А.А. снова наткнулась на русско-английский сборничек и, отметив неврученный когда-то подарок датой своего отлета, в спешке и панике перепутала нумерацию месяца. С ней, кстати, такое частенько случалось. Например, подписывая Исайе Берлину сборник «Из шести книг» 5 января 1946 года, ошиблась и числом (4 вместо 5), и даже годом: 45, а не 46.

Но вернемся к «Годовщине» и продолжим диалог с «умными числами». Ежели эти стихи написаны в 1938-м (до ареста сына, то есть до 10 марта), а подарены никак не раньше 29 июля 1939-го, то откуда же взялась не вытекающая из всего выше изложенного дата (9-10 июля!) в гаршинском дневнике? Ни перепутать, ни взять ее с потолка Владимир Георгиевич наверняка не мог. Патологоанатом и коллекционер, он был до чрезвычайности аккуратен и к тому же, боготворя Гумилева, по завету мэтра с числами обходился с величайшей осторожностью. Гаршин и на знакомство с Ахматовой напросился потому только, что та когда-то была женой его кумира. Незадолго до смерти, перечитав «Звездный ужас», сделал горестную замету: «Эх, Аня, Аня! Кого ты бросила!»

Словом, датировка 9-10 июля появилась в его щегольской, в кожаном переплете дневниковой тетради не по ошибке. Не являясь ни датой дарения, ни датой написания, она, видимо, было числом особым, из рода «незабвенных дат», то есть все тех же «умных чисел», что передают содержащийся в них смысл лишь тем, для кого они незабвенны. Это предположение подтверждает и дата, проставленная на обороте фотографии, подаренной Гаршину летом 1940 года: