Адам Бревер - Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро Страница 12

После того как Фрэнк уходит, она поворачивается спиной к холму и следует за консьержем к своему желтовато-коричневому, с видом на озеро, коттеджу, как обычно, номеру третьему. Консьерж взволнованно объясняет, что мистеру Синатре нужно порепетировать с музыкантами, пройтись по программе вечернего шоу, которое состоится в «Celebrity Room», а она пока часик-другой сможет передохнуть. Но она не слушает. Тяжело слушать, чувствуя, что тебе прожигают взглядом спину.

15 ч 15 мин

Занавески она держит наполовину раздвинутыми, чтобы немного было видно озеро. В темном коттедже стоит затхлый, спертый запах, как в любом давно не проветриваемом помещении. Уже с порога, заходя в домик вслед за консьержем, она посмотрела через плечо на холм. Джо она не увидела. Даже холм не увидела. Но она все еще чувствует, что он наблюдает. Его разочарование и обида потоком низвергаются по склону.

Матрасные пружины очень тугие, почти не прогибаются. Она лежит на спине, под ней красное стеганое одеяло, блузка сбилась вверх. Сердцу на большой высоте трудно, оно колотится, словно пытается пригвоздить ее к матрасу. Она закрывает глаза, вытесняет из себя Мэрилин.

Привстает – в дверь стучат.

– Можете оставить. Что бы оно там ни было. – Похоже, ее не слышат. Во рту пересохло. – Возле двери.

Стук повторяется. Она встает, поправляет блузку и, вытянув руки по швам, плетется к двери.

На пороге Фрэнк – под мышкой бутылка «Дом Периньон», в руке два бокала.

– Обслуживание номеров, – говорит он бесстрастно, но не выдерживает и улыбается. Горлышко бутылки обернуто красной салфеткой. Поза и выражение лица у него те же, что и на сцене.

Она щурится, пытаясь сфокусировать взгляд на нем. Аллея позади него едва просматривается. Все равно, что смотришь через очки, прописанные кому-то другому.

– И дай-ка мне тебя, наконец, рассмотреть, – говорит он, проходя вслед за ней в коттедж. Он оставляет бутылку и бокалы на ротанговом столике у окна и широко разводит в стороны занавески, чтобы на нее пролился свет. Подходит к ней и встает напротив – поджарый, с все еще мальчишескими плечами и бедрами. Мужественности ему придают развязная походка и уверенность. Но эффектная манера держаться исчезает, как только он оказывается перед ней.

– Дай-ка я рассмотрю тебя как следует, – повторяет он.

– Нет, смотри лучше на озеро, – отвечает она, вглядываясь вдаль через его плечо. – Такой вид, что любую хандру излечит.

– Могу сказать: ты приехала куда надо, потому что выглядишь усталой. Паршиво выглядишь – и все из-за этого бизнеса.

Для нее это новость. Сама она не думала, что выглядит паршиво. Если не считать некоторой усталости, она выглядит свежей и бодрой, несмотря на все намеки студии касательно ее возраста. Мэрилин складывает руки на груди, покачивает бедрами и откидывает голову. Неужели разразится какой-то тирадой? Но вместо этого следует обычный монолог о новом фильме и переговорах с компанией «Twentieth Century-Fox», о том, как они заполучили ее почти за гроши в эту убогую картину, а потом еще подняли шум из-за всего, что она делала, хотя каждому известно – она не более чем товар.

– Я заявляю этим мерзавцам из Fox, что они могут катиться на все четыре стороны, и, знаешь, что они делают, Фрэнк? Берут меня обратно и дают еще две ленты. Я – их вечная заложница. Мне бы следовало порвать с ними, Фрэнк. Подвести черту.

– Ну, раз уж ты здесь, нет никакой нужды расклеиваться из-за таких пустяков. В моем доме им места нет.

Неужели она и впрямь выглядит так, словно вот-вот расклеится? Она уже хочет спросить, но разве не так вели себя ее мать и бабушка, когда сталкивались с подобными проблемами? Как будто вокруг одни сумасшедшие.

– Не беспокойся, – заверяет она, хотя и испытывает неловкость оттого, что так легко, почти без понуканий, вернулась в мир Мэрилин. С хитроватым прищуром смотрит на бутылку шампанского. – Давай выпьем за мое здоровье. За уик-энд, который все поправит.

Фрэнк откручивает пробку. Почти без хлопка. Наполняет бокалы и говорит:

– Вот за это я выпить готов.

Он вытирает рот внешней стороной рукава.

– Налей мне еще.

Сидя на краю кровати, он, не вставая, наклоняется к столу и берет бутылку. Она устроилась посередине, на красном стеганом одеяле; сидит прямо, скрестив ноги по-турецки. В вытянутой руке держит пустой бокал.

Его люди сказали, говорит он, что Ди Маджио остановился в «Biltmore», через улицу, но ей волноваться не стоит, потому что в «Cal Nova» Джо не пустят. Она отвечает, что Джо ее совсем не волнует, она о нем даже не думает, но Фрэнк перебивает и говорит, что их с Джо дружбе пришел конец, как только тот начал прилюдно обвинять Фрэнка и других в ее проблемах.

– Дело здесь не в тебе, – добавляет он, – хотя оно всегда в тебе.

Она не говорит, что видела Джо на холме.

Фрэнк вновь наполняет бокалы и по неосторожности ставит «Дом Периньон» на краешек лампы, из-за чего бутылка наклоняется, и красная салфетка слетает, приземляясь на ножку ротангового стула, и застревает в переплетении прутьев. Он откидывается назад, чтобы подхватить бутылку, но немного шампанского все же проливается на стол.

Она говорит, что ей нужно кое о чем его спросить. Спрашивай, о чем угодно, отвечает он с улыбкой, но она добавляет, нет, я серьезно. Это очень серьезно.

– Ну, так давай. Спроси меня о чем-то серьезном.

Она прочищает горло, подыскивая подходящие слова, а потом говорит, что в этот уик-энд ей нужно отдохнуть от мира шоу-бизнеса на полную катушку.

– Как думаешь, это возможно? В самом деле, возможно?

– Я потому тебя и пригласил.

– Знаю, Фрэнк. Знаю. Вот только… – она запинается. – А, забудь. Забудь, что я вообще об этом говорила.

Он просто кивает, зная, что нарушать молчание нужно лишь тогда, когда полагаешь, что этим делаешь лучше.

Прежде чем уйти, Синатра заставляет ее пообещать, что она будет на вечернем шоу. Не хочет, чтобы ее проблемы мешали хорошему времяпрепровождению. «Просто сиди где-нибудь сзади и получай удовольствие, – говорит он. – Для того она и здесь – отдохнуть и расслабиться». Он повторяет, что волноваться ей совершенно не о чем. Весь этот комплекс он построил исключительно для друзей. На этой земле паясничать никому не позволено. Это он ей обещает. Для того чтобы пройти в «Celebrity Room», напоминает он, ей надо просто воспользоваться тоннелем, спуститься в который она сможет прямо из гардеробной его коттеджа. Никто по пути ее не потревожит. «Просто иди по прямой до зала. Никуда не сворачивай».

– И помни: ты дала мне слово, что придешь.

Она подбирает со стула красную салфетку и машет ею, словно флагом, сигнализирующим о капитуляции.

– Я же пообещала, так? Поверь, это я не пропущу ни за что на свете.

Синатра встает, прохаживается взад и вперед по небольшому коттеджу. Останавливается у окна, смотрит на озеро – оно в лучах заходящего солнца. Трясет головой, смахивает что-то с мочки правого уха.

– Знаешь, – говорит он, прежде чем повернуться, – я на самом деле верю, что перемена обстановки пойдет тебе на пользу.

1956-й

Актер Эли Уоллах часто рассказывает историю о том, как однажды шел с Мэрилин по улице в Нью-Йорке и вдруг заметил, что ее никто не узнает. Это было так странно. Даже для Нью-Йорка. Но когда он напоминает об этом ей, она отвечает, что ничего странного нет; ее замечают лишь тогда, когда она сама этого хочет, и, в доказательство своих слов, останавливается и говорит, вот, мол, посмотри. Делает глубокий вдох, вертит влево-вправо шеей, расслабляет руки, распушает волосы и идет дальше. Тон ее кожи становится мягче. Бедра танцуют. От светлых волос исходит нереальное сияние. Полуоткрытые губы наливаются кровью. И, словно заново прорисованная художником-мультипликатором, вся ее фигура меняется, приобретает преувеличенно соблазнительные формы и как будто испускает божественное сияние. Не проходит и нескольких секунд, как ее окружает толпа. Люди показывают на нее пальцем с другой стороны улицы. Многие торопливо вытаскивают фотоаппараты и щелкают затворами. Такси замедляют ход, пассажиры прилипают к стеклу.

Позднее она скажет, что иногда желание стать Мэрилин накатывает само собой. Но обычно это длится считаные мгновения.

Весна 1956-го: Актерская студия, Нью-Йорк

В кафе на Девятой авеню, прямо за углом от Актерской студии, что на Западной сорок четвертой улице, она сидит в уголке, изменив внешность при помощи черного парика и очков в роговой оправе, – любой ассистент режиссера, ответственный за подбор актеров, счел бы ее бледной копией Мэрилин. На коленях у нее лежит «Анна Каренина». На столе – позабытая чашечка эспрессо. Тихое, спокойное место. Такое, которое располагает к размышлению. Место, говорит она себе, где Мэрилин Монро никогда бы и не мечтала оказаться. Она – в конце третьей части романа, на том месте, где Алексей Каренин отказывает Анне в разводе, настаивая на том, чтобы она порвала с графом Вронским и вернулась к нормальной жизни. Она планирует сделать перерыв, как только дочитает главу, но знает, что вновь подхватит книгу, как делает это всегда, вернется к началу и перечитает первое предложение: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Если бы Толстой позволил себе написать всего одно это предложение, для нее и этого бы было достаточно. Она делает паузу, дочитав до точки с запятой. Именно здесь она и хочет быть, потому что живет обеими версиями – счастливой и несчастливой. За последние месяцы она перечитывала это предложение снова и снова, пытаясь зарыться в него, как зарывается в окоп солдат. Зарыться, чтобы выжить.