Изабелла Аллен-Фельдман - Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой Страница 12

В сберкассе, когда я там была, один мужчина чихал на весь зал и часто шмыгал носом. Должно быть, это от него я заразилась инфлюэнцей. Четыре дня пролежала с высокой температурой, по выражению сестры, у меня «текло изо всех дыр», хотя на самом деле был только насморк, но сильный, и немного слезились глаза. Приходила доктор из районной клиники, осмотрела меня, долго слушала и сказала, что ничего страшного нет. Прописала мне постельный режим и какие-то противные порошки – одни были скорее горькими, нежели вяжущими, а другие наоборот. Лечение здесь бесплатное, но докторов все равно положено благодарить. Сестра подарила Лидии Валерьевне (так зовут доктора) два билета в театр (у нее всегда есть несколько билетов на хорошие места) и духи. Доктор мне понравилась, участливая и держится уверенно. Выслушав мое сердце, сказала, что я имею все шансы дожить до ста двадцати лет. Оказывается, Лидия Валерьевна – еврейка, профессорская дочь. А по внешнему виду не скажешь. Русая, курносая, немного похожа на Любовь Орлову. Вчера Лидия Валерьевна приходила снова, разрешила мне вставать, но порошки оставила еще на четыре дня. За время болезни я осунулась, и теперь мы с сестрой совершенно не похожи. Сестра варила мне бульон из курицы и переживала, что у меня нет аппетита. Рассказывала, как в Ташкенте выхаживала бульонами Ахматову. У нее был тиф, а какая-то бестолковая приятельница кормила больную жирным бараньим супом. За время болезни я ощутила такую любовь со стороны сестры, которую никогда еще не ощущала. Пока держалась высокая температура, меня ни на минуту не оставляли одну. Когда сестре надо было отлучаться, она просила Ниночку или Норочку посидеть со мной. Как же славно не чувствовать себя одинокой! Ближе к лету сестра собирается отправить меня в санаторий. Если позволят дела, то и сама поедет со мной. Это очень хороший санаторий, неподалеку от Москвы, а где именно, я забыла, а вернее, не стала запоминать, потому что ни саму Москву, ни ее окрестности толком еще изучить не успела.

Пока болела, дважды во сне видела маму. Она сидела за секретером у себя в спальне и что-то писала, не поднимая головы. Сестра видит во сне родителей очень редко. Говорит: «вижу, кого ненавижу», то есть чаще ей снятся неприятные люди. В театре интрига следует за интригой. Кому-то из московского партийного начальства не понравилась веселенькая комедия «Доброй ночи, Патриция!» (Сестра водила меня на этот спектакль, не столько для того, чтобы поразить, сколько для того, чтобы показать мне своих недоброжелателей, большинство которых занято в нем – такое совпадение). Что могло не понравиться, кроме игры актрисы, исполнявшей главную роль, я понять не могу, но в театре ждут неприятностей, а это ожидание еще сильнее обостряет противоречия между актерами. «Была бы я помоложе, так уехала в Баку!» – говорит сестра. В Баку, где наш отец вел дела, она жила некоторое время, играла в тамошнем театре и очень полюбила как сам город, так и бакинскую публику. Утверждает, что редко где можно еще встретить таких доброжелательных людей. «Там в театр приходят не для того, чтобы спать, а для того, чтобы восхищаться и аплодировать!» – несколько раз повторила сестра. Насчет «спать» она не преувеличивает, потому что время от времени кто-то начинает пускать рулады в зрительном зале. Вообще среди зрителей очень много случайных людей, совершенно далеких от театра. В ответ на мое удивление – зачем же тогда приходить? – сестра объяснила, что здесь существует традиция выкупа большого количества билетов с последующим распространением их в трудовых коллективах. Распространение это осуществляется бесплатно, проще говоря – государство выкупает билеты и раздает их гражданам. Это прекрасно, поскольку приобщает людей к искусству и, вообще, показывает заботу о духовном росте народа со стороны государства, но в то же время это и ужасно, потому что в театр приходят люди, которых, по выражению сестры, «надо гнать в шею уже от гардероба». Иначе говоря, те, у кого не сформирована культура посещения спетаклей. Кто-то спит, кто-то грызет семечки (наш отец говорил: «Замечу, что вы курите – отшлепаю по губам, увижу, что грызете семечки – оторву губы и брошу собакам!» – семечки в нашем кругу считались вопиющим моветоном, грехопадение так не пятнало репутацию, как эта простонародная забава), кто-то во всеуслышание отпускает реплики. Недавно во время спектакля какой-то болван начал кричать, что актер, исполняющий роль почтальона, делает все неправильно. «Таких почтальонов не бывает! Фальшивый у вас почтальон!» – возмущался он, пока его не вывели из зала. А сестре однажды крикнули: «Ишь ты, раскорячилась, кочерыжка!» Вроде бы похвалили, но в какой форме и посреди спектакля! Сестра намерена вставить эту фразу про кочерыжку в очередную свою роль. Если бы она не стояла в тот момент на сцене, а сцена для нее свята по определению, то этот Товарищ Кочерыжкин, как она его прозвала, услышал бы в ответ много интересного. Как про себя самого, так и про своих родителей, явно манкировавших его воспитанием. «Время размывает границы, – шутит сестра. – Все превращается в цирк – и театр, и жизнь». Рассказывает, что московский цирк неимоверно хорош, просто великолепен. Я заинтригована, хотя даже в детстве к цирку относилась довольно прохладно, если не сказать равнодушно. Моей страстью всегда был театр (и решительные[18] мужчины).

Сестра в ярости – ее постоянная парикмахерша ушла в отпуск, а та, что ее заменяла (самые лестные рекомендации!), испортила прическу. Не совсем, но значительно. «Эта косорукая парикмахерша не от слова «парик», а от слова «хер»!» – сердится сестра. Елочка прислала на дом свою знакомую мастерицу, которая взялась все исправить и, надо сказать, неплохо справилась со своей задачей. Исправлять ведь гораздо труднее, чем просто стричь. В середине стрижки пришла незнакомая мне соседка с письмом, которое надо было подписать. Письмо касается утреннего шума во дворе и адресовано какому-то Демьянову или Демичеву.

– Скажи, что я постригаюсь в монастырь и подпиши за меня! – громко крикнула сестра. – Если эти негодяи дадут нам спать на пару часов дольше, мы станем позже ходить за хлебом и все будут довольны!

Странно, но здесь никто не хранит хлеб в холодильнике. А ведь это так удобно. В холодильнике хлеб долго остается свежим. Я так соскучилась по простому черному хлебу, что до сих пор ем его на десерт – один-два ломтика, не больше, словно пирожное. Сестра смеется и ласково говорит мне: «оголодала ты, Белочка, на чужбине». Очень хочется халы, такой, что пекли у нас дома, с медом. По пятницам, как только ее начинали печь, запах распространялся по всему дому, и отцовские конторщики начинали поводить носами, словно борзые, и говорили: «ах, как вкусно пахнет!» Мама угощала всех, и евреев, и неевреев. Ах, что это была за хала! Сейчас вспоминаю и сквозь годы ощущаю волшебный запах! В выпечке есть какое-то волшебство. Одна хозяйка делает все так же, как и другая, но результат получается совершенно иной. У Шамковичей, например, пекли такую халу, что ею можно было только подавиться. А самая вкусная выпечка была у мясника Когана. За его гоменташен можно было из самого Киева пешком прийти – так, кажется, у нас говорили, чтобы подчеркнуть свое восхищение. Или не из Киева, а из Кракова? Нет, все-таки, наверное, из Киева. Краков очень далеко от Таганрога.