Артем Драбкин - Я дрался в Сталинграде. Откровения выживших Страница 12

Выгрузились мы в середине августа возле станции Серафимовичи, прямо в чистом поле, под интенсивной немецкой бомбежкой. Рядом разгружался эшелон с двадцать пятью танками Т-34.

В роте сто один человек, среди них один взвод автоматчиков. Нашей роте были приданы два станковых пулемета «максим» и одна 45-мм пушка — «сорокопятка», один расчет ПТР. Получили приказ, совершить марш до села Ерзовка, занять оборону и стоять насмерть.

Ни шагу назад, умереть, но Ерзовку немцам не отдать.

Мы прошли в колоннах только один километр, как попали под жуткую бомбежку. Пришлось командирам принимать другое решение, как добраться без больших потерь до указанного участка обороны. Шли мы до этой Ерзовки четверо суток, передвигались побатальонно, по оврагам в ночное время. Нас систематически бомбили.

Стояла дикая августовская жара, мы тащили на себе все боеприпасы. Мы вышли к назначенному месту севернее Волги и заняли оборону на высоком, обрывистом берегу у хутора Ерзовка. От нас до сталинградских окраин было всего несколько километров. В этот день внезапно исчез мой ротный, и мне приказали принять роту под свое командование. Позиции для нашего 2-го батальона были выбраны неудачно, половина роты оказалась в овраге. Рыть окопы было трудно, грунт тяжелый, суглинок и мелкие камни. А в четыре часа утра нас стали долбить с земли и с воздуха. Бомбежка длилась круглые сутки, почти без перерывов, по нам неустанно била артиллерия противника, стоял сплошной гул и грохот. Истребляли нас с немецкой пунктуальностью и педантичностью, «по часам», мы уже знали, что нам сегодня предстоит испытать и пережить начиная с 04.00…

Так начался для нашего полка «Сталинградский ад»…

Первые семь дней мы держались, отбивали атаки и сами контратаковали, хотя в роте осталось всего тридцать человек. А потом, восточнее нас, немцы сбили с позиций соседний полк, и они, соседи, отошли фактически в наш тыл, получилось полуокружение, мы держали круговую оборону. И в этот момент ко мне в роту пришел комиссар полка майор Дранник. Многие бойцы уже вооружились немецкими автоматами, но я продолжал воевать с ППШ. Немцы нас зажали с двух сторон, взводные мне говорят: «Лейтенант, надо отходить, иначе всем тут хана!», на что я ответил: «Нет! Кто отойдет без приказа, застрелю на месте!» Мы приготовились к отражению очередной атаки. С поля боя, с участка соседнего батальона, приволокли «максим» и ленты и поставили пулемет на правом фланге для ведения «фланкирующего огня». Началась очередная бомбежка, потом артобстрел, и немцы снова пошли в атаку. Вдруг пулемет на фланге затих, оказалось, что весь расчет погиб, и тогда комиссар Дранник сам лег за пулемет и повел огонь.

Немцы не могли пустить на нас свои танки, рельеф участка обороны был очень сложным, вся земля изрезана оврагами, там танки не могли пройти. Через неделю боев наш полк был полностью выбит, и когда нас отвели на переформировку, то в моей роте осталось только 14 человек. Здесь нас опять пополнили, прислали среднеазиатских нацменов и солдат после госпиталей. После этого численный состав роты стал 70 красноармейцев и командиров. Мы находились в армейском резерве, и перед началом ноябрьского наступления в роте было уже 145 человек, полный штат, в других ротах людей было меньше.

25 ноября 1942 года нас вывели из резерва 24-й армии к передовой. Мы шли из села Паньшина через балки и распадки в направлении на юго-запад. Метель «разрывала» нашу полковую колонну. Подходили к передовой под звуки канонады. Всегда, когда снова возвращаешься на передовую, была какая-то внутренняя дрожь, непонятный страх. Приказали явиться в штаб батальона, я передал роту своему политруку, младшему лейтенанту Ивлеву, опытному фронтовику, с которым мы воевали вместе еще на СЗФ. Комбат, капитан Тувов, поставил задачу — идти на хутор Вертячий. Здесь же находился наш комиссар батальона Серебрянников, молодой невысокий интеллигентный человек, носивший очки. Шли всю ночь, а утром, еще затемно, увидели брошенные старые землянки и заняли их для отдыха. В обед появился старшина с термосами и нам еще выдали сухой паек на три дня, а где-то в 16:00 всех батальонных и ротных командиров собрал у себя комполка подполковник Караваченко и отдал приказ: «Затемно захватить овраг в северной части хутора Вертячий». От этого оврага до центра хутора было километра два, и тем самым мы перекрывали немцам единственную возможность прорваться из окружения. 26 ноября в шесть часов утра мы развернулись в цепь повзводно и пошли вперед, за нашей спиной появились Т-34, а в ста метрах впереди уже горели три немецких танка. Мы прошли спокойно первые 150 метров и почти без боя взяли первую немецкую траншею, на снегу валялись еще теплые гильзы. Мы прошли еще только метров сто, как немцы открыли сильный артиллерийский, пулеметный и минометный огонь, на участке наступления 3-го взвода сразу загорелись два наших танка. До балки оставалось метров триста, мы накопились в распадке, а немцы засели на противоположном склоне балки. Немцы отходили, пытаясь контратаковать, нас все время обстреливали из пулеметов и минометов, по всей линии немецкой обороны шел ожесточенный бой. Только в такие минуты человек понимает, какое это великое счастье — залечь в снегу, хоть и под плотным огнем, но не идти в полный рост в атаку на пулеметы. К одиннадцати часам вечера соседние батальоны смогли продвинуться на двести метров впереди нас, а мы по-прежнему лежали на снегу. Стоял тридцапятиградусный мороз. В час тридцать ночи началась артподготовка, ударили залпы «катюш», и под прикрытием артогня мы смогли продвинуться еще на сто метров. Около полудня снова заговорила наша артиллерия, вперед пошли танки, и мы смогли ворваться на хутор, дома в котором были полностью разрушены. Услышал свист снаряда… А очнулся уже в госпитале, с тяжелой контузией, ничего не слышу. Подошел наш санбатовский хирург, мой земляк, киевлянин Исаак Харитонович Степанский, и я поверил, что все обойдется на этот раз. Только 5 января 1943 года я вновь вернулся в свою роту.

В роте семьдесят бойцов, но знакомых лиц было мало. В эти дни наши потери восполнялись любым возможным способом, нередко приказом старшего офицера забирали в тылах отставших от своих частей солдат, не смотрели, кто артиллерист, а кто обозник, и бросали их к нам на пополнение. Погиб мой «старый» взводный, лейтенант Ошивалов, и вместо него взвод принял старший сержант. Восьмого января мы наступали на Ерзовку, землю которой мы в августе сорок второго года обильно полили своей кровью. Мы шли навстречу частям 62-й армии, но через два дня нас развернули на восток, перед нами была высота 117,5, которую надо было брать. Один из взводных, бывший бригадир из тюменского леспромхоза, первым повел своих бойцов через балку, и они взяли в плен пятнадцать немцев. Но немцы держались за эту высоту «зубами», доходило до рукопашных, за два дня мы выдержали семь контратак. В рукопашной схватке немец уже в падении разбил мне прикладом колено, но я успел застрелить его из пистолета. После этой высоты мы дошли до разъезда 564-й километр и в метель подошли к разъезду Конный. Огнем из бараков немцы положили нас в снег, мы лежали под пулеметным огнем и уже не чаяли оттуда благополучно выбраться, как появились наши танки. Подбежал к бараку и забросал немцев гранатами. Гитлеровцы стали сдаваться, они были все изможденные, голодные, заросшие, на каждом по нескольку комплектов одежды, на ногах боты из соломы. Пленных никто не расстреливал, во-первых, командиры не допускали самосуда, во-вторых, играл свою роль «шкурный вопрос» — взял пленных, тебе за это благодарность от командования, а кому и награда. После разъезда Конный нас развернули на юг в направлении хутора Новая Надежда, где снова пополнили личный состав.