Елена Боннэр - Дочки-матери Страница 12

     Я так подробно описываю лестницу не только от любви к красивому (она и правда была красивая), но больше потому, что между 38-м и 40-м годами эта лестница стала моим первым рабочим местом. За полставки уборщицы домоуправления я ежедневно подметала ее, раз в неделю мыла, и еще два раза в год мыла два этих невероятно больших окна. И это не было особенно тяжело в те годы и не отнимало много времени. Я любила свою лестницу.

     А подоконник между вторым и третьим этажом был моим любимым местом в доме. Сколько задушевных бесед он слышал, откровений и стихов! Особенно весной, когда окно открыто и клен, как живой, шевелит своими темно-зелеными листьями в его проеме на фоне светло-серого жемчужного ленинградского неба. Но это было потом!

     А весной 1927 года мы въехали в квартиру, отгороженную новенькой простой деревянной дверью в конце гостиничного коридора, направо от лестницы. Там было семь или восемь комнат, большая ванная (через несколько лет утратившая свою первоначальную функцию и ставшая просто кладовкой) и очень большая кухня, свежесделанная из гостиничного номера. Коридор был неимоверно длинный — бабушка называла его «Невский проспект» — так же, как упорно, до конца жизни, называла Невским бывшую в ту пору улицу (а может, проспект?) 25 Октября. Пол в коридоре был каменный — мы говорили «мраморный». Много лет спустя я поняла, как это хорошо — легко мыть. Одна стена была глухая, по другую шли двери всех комнат, кухни и еще дверь на черную лестницу, ведущую во двор. В начале 1950 года, когда за мамой пришли — арестовывать второй раз (говорилось «второй заход»), а она в это время была в гостях у тети Любочки, — ее двоюродный брат Роберт Бон-нэр, приехавший в командировку из Омска и остановившийся у нас, через эту лестницу вышел из дома, предупредил маму и помог ей в этот же вечер уехать в Москву.

     Все окна квартиры выходили во двор. Когда мы въехали, г против сверкала серебром, как бумажка от конфет, крыша противоположного крыла нашего дома, и над ней, совсем рядом — большой, в полнеба, золотой купол Исакия. Крыша потом неоднократно меняла свой цвет, была и ярко-красной, и кирпичной, и грязно-бурой, но Исакий оставался чистым и сверкающим, как сама жизнь.

     Кажется, на следующий день после переезда я потерялась. Склонность теряться у меня проявилась очень рано, чуть ли не вместе с умением ходить — этому посвящено множество рассказов бабушки, папы, мамы и их друзей. Первый раз я потерялась в Новодевичьем монастыре у бабушки Герцелии — мама жила там недолго, когда меня привезли из Туркмении. Я неоднократно исчезала в Чите и меня обнаруживали то у дома тети Рони—дяди Саши, то в биллиардной.

     Склонность уйти от взрослых и вообще бродить одной сохранилась надолго. Мама очень возмущалась этим. Много позже, когда в Москве исчез Игорь и, как вечером выяснилось, весь день простоял на морозе напротив подъезда Наркомата обороны (а может, он по-другому тогда назывался?), чтобы увидеть Буденного и Ворошилова, она очень зло сказала в мой адрес: «Это он от нее набрался», хотя я была ничуть не виновата и так же, как и все взрослые, волновалась, что Егорка  потерялся.

   В  тот  день на новой квартире мама взяла меня с собой в магазин.  Надо  было купить мне туфли, и необходима была примерка.  Вообще-то  меня редко брали в магазины, потому что я  начинала,  доходя  до  истерики, требовать все, что ни увижу.

 Это большой магазин — потом он стал называться «Дом торговли». Я и сегодня представляю его столь же  большим, как он показался мне тогда. В первом этаже продавали  цветы, и я выклянчила себе цветок в горшочке, то ли то ли гераньку — вещь почти предосудительная в мамином   строго коммунистическом, «антимещанском» представлении.  Наверное, мамина боязнь, что я закачу истерику на людях  стала   моей союзницей, а то бы не видать мне, как своих  ушей,  этот  мой  первый   «цветочек на окно». Потом мы меряли   и  покупали  туфли. Потом вместе с горшочком-цветочком и коробкой  с   туфлями мама поставила меня в уголке около заборчика,  через   который просматривался большой нижний зал магазина  и  велела   ждать. Я ждала, а потом устала и ушла. Как я в новый для меня дом — я не помню, но, видимо, без  большого  труда. Всю последующую жизнь я всегда находила то место,  где  хоть  раз  была— в чужой стране, в городе, в деревне,в лесу.

    Я  не  смогла дотянуться до звонка, аккуратно поставила у  двери  старенькие  туфли  и цветочек, а в новых пошла гулять. В тот раз  я обошла  Исаакий, познакомилась со львами, сторожащими здание школы, которую я потом окончу, вышла к Медному всаднику и к Неве. К памятнику я осталась равнодушна, а Нева вблизи меня поразила. Это было что-то другое — не та река, над которой я проезжала на трамвае или на извозчике и однажды на машине. Вблизи она казалась огромной, бесконечной. Я спустилась к воде. Стоя на корточках, пополоскала в ней руки. Но тут волны стали захлестывать ступеньку, на которой я стояла, и вдруг пошел дождь — нормальный, теплый, весенне-летний. Удивительно, что до сих пор я все это так ярко помню, что все это тогда на меня налетело, как любовь, а потом через всю жизнь любовь эта только укреплялась — и дождь весенний люблю, и этот спуск к Неве на площади Декабристов самый любимый, и площадь, разделенная на две Исакием, а для меня как бы соединенная, и здание моей школы, и парк передней.

     Я сняла туфли и пошла домой босиком под дождем, счастливая и довольная, что я все так хорошо увидела, полюбила и туфли не испорчу. А дома меня ожидала буря, какой в моей жизни еще не было. Швейцар, больно держа меня за руку, приволок на третий этаж и в наш коридор. В столовой на столе стоял мой цветок, лежала пустая коробка от новых туфель и рядом мои старенькие. Мама была зареванная, в мокром платье (с меня тоже текло). Я поняла, что она бегала меня искать под дождем. Платье обтягивало ее большой живот. Я и раньше замечала, что он большой, но тут поняла, что он какой-то необыкновенно большой (через три месяца родился Егорушка). Батаня ругала маму при мне. Она говорила, что ей нельзя доверить одного ребенка и зачем ей второй, когда этого (меня) она вечно теряет, А мама кричала на меня — зачем я ушла из магазина, зачем я поставила цветок у двери и снова ушла и зачем, ну зачем я сняла туфли и хожу под дождем босиком. Тут пришли папа и Бронич, тоже мокрые, тоже искали меня. Со всех текла вода на пол. Я увидела, что пол в комнате не такой, как был во всех домах, где я жила раньше, а вроде клеенчатого, коричневый с красным рисунком (слово «линолеум» я услышу позже), и там, где мы стоим, на нем образовались лужи. И я не нарочно, а просто так стала шлепать ногами по луже. И мама снова закричала: «Она же сумасшедшая, шляется где-то босиком без туфель». Слово «шляется»  тоже было новым, но с тех пор оно в семье прочно за мной закрепилось, и всю жизнь, где бы я ни была — на занятиях,  работе, гуляла с детьми — на чей-нибудь вопрос, где я, мама  неизменно отвечала: «Шляется где-то». Объяснить же, почему я сняла туфли — новенькие, жалко мочить под дождем — я так никогда и не смогла.