Ирина Лукьянова - Чуковский Страница 12

Просто Коля

«Меня выгнали из гимназии, я живу чем попало: то помогаю рыбакам чинить сети, наживлять переметы, то клею на перекрестках афиши о предстоящих гуляньях и фейерверках, то, обмотав мешковиной свои голые ноги, ползаю по крышам одесских домов, раскаленных безжалостным солнцем, и счищаю с этих крыш особым шпателем старую, заскорузлую краску, чтобы маляры могли покрасить их заново», – рассказывал Чуковский («Как я стал писателем»).

Это первая настоящая работа подростка. Его радует и возможность проводить дни наедине с солнцем и смотреть на город сверху, и удовольствие от сделанного большого дела, и заработанные рубли. Александра Бруштейн вспоминает, как Корней Иванович говорил: «Это очень интересно! И знаете, у меня был огромный талант маляра! Я хорошо красил, например, „под дуб“! А резиновым гребешком я выводил замечательные завитушки!»

Смущает юношу, что теперь он ходит чумазым работягой, а не гордым гимназистом в шинели и фуражке: «Чтобы не показать никому, что я чувствую себя отщепенцем, я нарочно напускал на себя гордое презрение к насмешливым взорам, которые бросали на меня окружающие. Это была пустая бравада, потому что в душе я испытывал боль» («Серебряный герб»). В это время у него родился план самостоятельно закончить образование, собственными силами одолев гимназические учебники. В повести герою помогал Тимоша; помогал ли Чуковскому Житков – неизвестно, особенно если считать, что в пятнадцатилетнем возрасте они раззнакомились на несколько лет. В любом случае именно в это время Чуковский впервые по-настоящему проявил недюжинную волю, которую, казалось бы, тщетно воспитывал в нем Борис Житков. В шестнадцать лет заставить себя сидеть за скучными учебниками, систематически трудиться, одолевать непонятное, не имея при этом права учиться, без нужных книг, без преподавателей, без консультаций, поперек течения, против всей системы образования, которая выпихивает вон; в одиночку заделывать дыры и прорехи в своей подготовке, составлять для себя план и придерживаться его, при этом еще имея необходимость работать для прокорма, – мало кто был способен на это тогда и едва ли кто способен сейчас.

Возможно, тогда же или чуть позже свершилось и еще одно судьбоносное событие, с любовной иронией описанное в «Серебряном гербе»: Коля купил самоучитель английского языка профессора Оллендорфа (в повести – Мейендорфа); эта книга фигурирует в списке учебников в дневниках почти 19-летнего Корнейчукова, собирающегося сдавать гимназические экзамены экстерном. Самоучитель не учил произношению (или в нем попросту недоставало этих страниц), зато излагал грамматику и лексику, составляя слова в самые причудливые сочетания: «Есть ли у вас одноглазая тетка, которая покупает у пекаря канареек и буйволов?», «Любит ли двухлетний сын садовника внучку своей маленькой дочери?» «Я всю осень и зиму зубрил английские слова по самоучителю Оллендорфа, лелея обычную мечту тогдашних неудачников – убежать куда-нибудь в Австралию», – рассказывал Чуковский в 1962 году в оксфордской речи, принимая звание почетного доктора литературы.

Забавный метод оказал свое воздействие: накопился изрядный словарный запас, появились представления о грамматических правилах, и вскоре Николай уже смог читать и понимать прочитанное. «Словно о высшем блаженстве мечтал я о том сладостном миге…», «никогда не забуду того сумасшедшего счастья…» – казалось бы, эти выражения могут относиться разве что к первым восторгам любви. Но у Чуковского они относятся к способности легко понимать Диккенса и Шекспира, Вальтера Скотта и Эдгара По. К его главной страсти, пожизненной, пламенной и неизменной – к литературе. О том, что литература для Чуковского была почти религией, писалось и говорилось очень много. Но любил он не столько сами книги или даже писателей, сколько величие воплощенного в литературе человеческого духа; литература питала его веру в людей.

Скорей всего, успехами в изучении английского языка Чуковский обязан не методике веселого профессора Мейендорфа-Оллендорфа, а собственному упорству и большому лингвистическому таланту, умению самостоятельно анализировать новый материал, устанавливать связи, понимать закономерности. Своих и чужих детей Корней Иванович учил впоследствии тем же методом: задавал им списки самых странных слов, а затем дома и на прогулках беспрестанно заставлял переводить с русского на английский и с английского на русский: «Сухопарая экономка знаменитого лысого путешественника, заболев скарлатиной, съела яичницу, изжаренную ею для своего кудрявого племянника. Вскочив на гнедого скакуна, долгожданный гость, подгоняя лошадь кочергой, помчался в конюшню». Это задание для дочери Лидии, тогда школьницы. Такие же фразы он предлагал для перевода и переделкинским детям, с которыми иногда занимался английским. Не всякий дипломированный переводчик справится с подобной задачей сразу и без запинки. Дети языком овладели, но знали его хуже, чем отец: не было того азарта, напора, да, пожалуй, и той редкостной филологической одаренности. Им не очень-то хотелось зубрить слова, предложенные отцом.

«В молодости он был горяч и несдержан, – писала Лидия Корнеевна, – и из-за плохо выученных слов случалось ему и по столу кулаком стукнуть, и выгнать из комнаты вон или даже – высшая мера наказания! – запереть виновного в чулан. Тут уже не пахло игрой. Тут было искреннее отвращение.

– Убирайся! – кричал он мне, когда я отвечала с запинкою, не сразу. – Только б лентяйничать и в постели валяться! Я сегодня с пяти утра за столом!»

В труде он умел видеть смысл, наслаждение, поэзию; во всяком человеке ценил именно его «усилие быть человеком», как сформулировал Ницше. Сам Чуковский всю жизнь «не позволял душе лениться». «Он все, что знал, узнавал из книг, – вспоминает Лидия Корнеевна. – и притом сам, без учителей и наставников, постоянным напряжением ума и воли; он сам переступил порог, может быть, один из труднейших на свете: шагнул из мещанства в интеллигенцию. Всю жизнь им владело смирение и гордость самоучки: преувеличенное смирение перед людьми более образованными, чем он, и смиренная гордость за собственные, добытые вопреки помехам, познания».

Однако при всей своей огромной тяге к знанию, слову, созидательному труду не избежал он и типичных для всякого подростка соблазнов. С тоской и сокрушением описывает он в «Серебряном гербе» «самую постыдную полосу своей жизни» – время, когда он стал лентяйничать вместо того, чтобы заниматься по программе седьмого класса. Ходил на циклодром смотреть гонщиков, в гавань любоваться кораблями, «либо на пожар, либо на бой петухов, либо просто гонять голубей».