Виктор Петелин - Алексей Толстой Страница 12

По этому точному и откровенному словесному автопортрету можно о многом судить или, во всяком случае, догадываться. В письмах и дневниковых записях Александры Леонтьевны также немало глубоких и верных наблюдений.

Надо же, ее Леля стал совсем взрослым, самостоятельно мыслящим юношей! И откуда он только набрался таких мыслей? Казалось, она старалась внушить ему благородные и светлые идеалы. А он рассуждает об эгоизме как движущей силе прогресса. Когда же и где он подцепил эти идеи? Ведь она так оберегала его от посторонних влияний. Собирала его сверстников у себя на квартире, угощала их чаем, яблоками. Читали вслух что-нибудь интересное и волнующее. А потом, когда привезли из Сосновки фортепьяно, музицировали, танцевали, пели. Она в одном из писем Алексею Аполлоновичу специально просит привезти сочинения Добролюбова в четырех томах. В ее «салоне» должен царить двух самоотверженности, трудолюбия, высоких бескорыстных помыслов. А что получилось? В споре со своими сверстниками ее Лелька убежденно говорил, что «не альтруисты, а эгоисты двигали прогресс», да и массы, двигавшие историю и прогресс, сами-то двигались не филантропическими идеями, а побуждениями эгоизма.

Огорченная этим, она просит Алексея Аполлоновича прислать несколько номеров журнала «Жизнь». Там бывают короткие, ясные статьи по интересующим их вопросам. Ей хочется дать Алеше очень интересную статью «О материалистическом понимании истории», о которой она слышала от друзей. Может, тогда разлетится туман в его голове, сотканный из незрелых абстрактных идей, нечетких мыслей и положений. Может, проявится у него интерес к серьезному изучению политических проблем, социологических вопросов. Напрасные надежды! Его влечет к себе театр, самодеятельные спектакли, в которых он сам начинает принимать участие с четырнадцати лет. Позднее он будет вспоминать летнее здание деревянного театра в Струковском саду, где были репетиции лермонтовского «Маскарада»: «Не помню подробностей, кроме полутемной дощатой зрительной залы и пленительной июльской зелени сада, видной сквозь открытую боковую дверцу. Двое из участников спектакля чувствовали некоторое ущемление самолюбия: я, четырнадцатилетний мальчишка, на которого обращали внимание не больше, чем на муху, и странно одетый высокий и мрачный мужчина, исполнявший роль неизвестного… Это был… Скиталец».

А вот картина уже другого рода: «С печалью вспоминаю затхлые классы самарского реального училища, крысиные рыла классных наставников, инспектора Волкова, — с шелковой бородой бледного негодяя — ломавшего детскую психику».

Между инспектором Волковым и реалистами шла подлинная война. Какие только гадости и унижения не придумывал он. И сколько понадобилось детской изворотливости и ухищрений, чтобы мстить ему за гонения и придирчивость. А стоит отойти от этой борьбы, как все кажется мелким и ничтожным. Неужто цель — в борьбе с этим человечком? Все чаще Алексей задумывался над смыслом жизни вообще и своей собственной в частности. Хватит ли у него сил и способностей, чтобы сделать что-то путное? А может, и не мучить себя бесполезным существованием? В дневнике Алеша Толстой писал: «Однажды я задал себе вопрос: стоит ли жить, — ответ получался, что нет. Что это было? Слабость духа в борьбе с препятствиями, апатия к жизни, при одной мысли о неудаче в ней…»

В минуту откровенности он делится такими мыслями с матерью. И уж об этом-то разговоре с сыном она, конечно же, написала Алексею Аполлоновичу: «На пароходе у нас с Лелей был очень серьезный разговор о ценности жизни. Оказывается, он подобно Пыровичу задумывается о том, что не стоит жить, и говорит, что не боится умереть и иногда думает о смерти и только жаль нас. Он спрашивает — для чего жить, какая цель? Наслаждение — цель слишком низкая, а на что-нибудь крупное, на полезное дело он не чувствует себя способным. Вообще он кажется себе мелким, ничтожным, не умным, не серьезным. Я много ему говорила, стараясь поднять в нем бодрость и показать, что все у него еще впереди. Я ему говорила, что человек может быть господином своей судьбы и сам себе выбрать дело по желанию и что теперь самое важное его дело, это готовиться к жизни, т. е. учиться и вырабатывать себе характер. Не знаю, насколько я на него произвожу впечатление, он такой скрытный и как-то стыдится показывать то, что чувствует. Ему необходима теперь умственная пища, разговоры с тобой. Читать теперь некогда, а умишко работает. Надеюсь на твой приезд…»

В апреле 1899 года Алеша вместе с матерью совершил путешествие по Волге до Симбирска, а потом в имение Марии Леонтьевны Тургеневой.

«Маша была очень обрадована нашим приездом, — писала Александра Леонтьевна. — Мы с Лелей у Хованских были и везде Леля произвел самое благоприятное впечатление. Все нашли, что он похорошел, возмужал и очень мило себя держит. Ведь он умеет быть очень милым, когда захочет. Хованские Леле очень понравились, он там безвыходно два дня пробыл, сошелся со всеми на ты и получил приглашение летом к ним в деревню».

Алексей Толстой впервые бывал в настоящих помещичьих усадьбах, познакомился с жизнью и бытом их обитателей, с их характерами, нравами, традициями, интересами и стремлениями. Возможно, именно в эту поездку в имение тетушки у него возникли первые проблески будущего заволжского цикла рассказов и повестей. В душе юноши шла скрытая, подспудная работа.

Сохранилась фотография этого времени: Алексей и два его сосновских друга, рядом Александра Леонтьевна. В непринужденной позе, прямо на земле, полулежит рослый, несколько полноватый подросток с серьезным выражением лица. И мать, добрая, располневшая, скорее похожая на купчиху среднего достатка, чем на графиню, с улыбкой думает о чем-то радостном и далеком.

Летом этого года Алексей написал несколько стихотворений. Если раньше он писал шуточные оды и целые поэмы, посвященные «торжественным» событиям или смешным эпизодам из своей жизни, то сейчас иные струны зазвучали в его душе. Грусть, одиночество, тоска по чему-то неизъяснимому, таинственному выливались в его элегиях. «Много в жизни бывает мгновений, когда тяжко и горестно жить» — этот летний мотив почти ничуть не отличается от его зимних размышлений о смысле жизни и о своем предназначении на земле. Поездка по Волге, встречи со своими родовитыми родственниками не развеяли его отроческого пессимизма.

Но вскоре грусть исчезает из его стихотворений, зазвучали бодрые нотки. Отошли в прошлое и его раздумья о смысле жизни. «Посмотреть мне достаточно в серые очи, чтоб забыть гее мирские дела, чтоб в душе моей темные ночи ясным днем заменила весна».