Ольга Голубева-Терес - Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945 Страница 12

Худякова учила меня самостоятельно принимать решения в самых сложных условиях. Бывало, покрутит меня в облачности, потом пробьет ее и спрашивает: «Где мы? Веди! Я не знаю, куда лететь».

В этом полете я с благодарностью подумала о Худяковой и сказала Алцыбеевой:

– Район знаю. Горючего хватит. Не волнуйся.

Нина кивнула в ответ.

Мы идем со снижением. Так легче летчице держать самолет. При увеличении оборотов машина, не подчиняясь рулям, кабрирует, лезет вверх, при уменьшении – опускает нос, начинает резко терять высоту. Подбирая нужный режим работы мотора, приноравливаясь к самолету, летчица спокойно пилотировала, вселяя уверенность. Но это была очень трудная работа – двадцать, тридцать, сорок минут подряд пилотировать самолет с неисправными рулями, удерживать его, по существу, собственными силами. Это была напряженная, изнурительная и изматывающая работа. Она была монотонна и однообразна, как и у большинства людей на земле, но эту надо было выполнить в небе. И она, эта работа, подавляла все, кроме надежды, и затмевала все, кроме цели.

Я старалась помочь Нине. Следила за скоростью и временем, вносила изменения в курс. Мысленно сличала землю с картой. Река, лес, населенные пункты, дороги сверху казались географической картой. Я искала наиболее безопасный и экономичный путь, помня об ограниченном количестве бензина. Удивительно, но я совсем не думала о повреждениях в машине, полагаясь на опыт и знания летчицы. Мои мысли не метались, а работали: «Прошло десять минут с северо-восточным курсом, пора дать поправку. Нет, еще три минуты, потом дам курс девяносто. Еще десять – двенадцать минут, и пересечем линию фронта. Тогда уже правее… правее. Выйдем на станицу Славянскую. От нее рукой подать до дому».

Каждые пять минут я сообщала летчице время, место, над которым шли, и сколько еще осталось лететь. Работа была слишком трудной, чтобы думать о чем-нибудь постороннем. Наверное, никогда человек не соображает так ясно, быстро, решительно, как в минуты опасности. Это удивительное состояние. На земле такой четкости и собранности мысли у меня еще не было. Наконец мы миновали линию фронта. Опять пожары, разрывы, прочерки трассирующих пуль, взвивающиеся разноцветные ракеты… Еще несколько минут – и я увидела наш световой маяк, который приветливо подмигивал огромным красным глазом. Такие мигалки или прожекторы устанавливались обычно в 10–12 километрах от аэродрома для того, чтобы помочь экипажам найти в кромешной тьме свой дом. Каждый световой маяк имел свой режим работы, свои сигналы, чтобы экипажи не могли его перепутать с другим, стоящим в ином месте прожектором.

Я радостно закричала Нине:

– Вот и пришли! Понимаешь, пришли!

Я оглядываю южное небо с яркими и огромными звездами, смотрю на легкие бродячие облака, сквозь белизну которых озорно подсматривает за нами луна, и испытываю радость.

– Нина, смотри, смотри! Луна улыбается нам! Честное слово, улыбается!

Я подставляю лицо ветру и громко смеюсь.

– Ты не чокнулась? – Голос у Нины тревожный, а меня еще больше разбирает смех.

– Вот вспомнила, что война представлялась мне кулачным боем, когда стенка идет на стенку, когда дерутся все. Или еще картинка. Представь: бойцы со значками ГТО и «Ворошиловский стрелок» на груди садятся на коней и мчат куда-то за горизонт, где притаились враги. Смешно?

Вместо ответа, она приказала мне покрепче пристегнуть ремни. Я улавливаю тревожные нотки в голосе летчицы.

– А что? – спрашиваю ее. – Случилось что-нибудь?

– Дай красную ракету, – не отвечая, скомандовала летчица. – Садимся с прямой.

По правилам мы должны были сделать над аэродромом круг, но, видно, на это времени у нас нет. Самолет катастрофически терял высоту. Ручку управления почти полностью заклинило. Левая рука Алцыбеевой сжимала сектор газа, правая – ручку рулей. Самолет проваливался.

– На себя! – крикнула летчица. – Помоги, ручку на себя!

Обеими руками я ухватилась за ручку и что было силы потянула ее на себя. Ни с места!

– Сильней!

Ручка оказалась скованной: ее ход был мизерным. «На себя, на себя», – твердила я, обливаясь потом. Но самолет проваливался.

– Отпусти. Я сама, – сказала Нина.

Одну за другой я выпустила две красные ракеты – сигнал тревоги.

Что же делать? Какие действия предпринять? Понимаю: я – вне игры, остается одно: ждать. И сохранить мужество, чтобы не потерять голову. Вот как, оказывается, бывает: вырвешься из пекла, из вражеского огня, доведешь подбитую машину до дому, и – бах, все в щепки!

Мотор работал исправно. А может, все обстоит иначе? Удача на нашей стороне? Я всегда верила в счастливую свою судьбу. В удачу.

– Ух! – выдохнула летчица. – Сдвинулась…

Самолет, словно подкрадывался к аэродрому, шел над самой землей. Навстречу летела посадочная полоса – ближе, ближе, ближе. Сжалась до предела высота, секунда, миг – и самолет наконец прильнул к земле и помчался по ней. И тут, как бы споткнувшись, остановился: стрелка бензочасов дрожала у нулевой отметки, а ручка управления легко ходила вправо и влево. Осколки повредили тяги управления обоими элеронами. Но лопнули они – вот оно, везение! – лишь после посадки. Случись это во время захода на посадку – и катастрофа была бы неизбежной… Тут уж от летчика ничего не зависело. Техники, осматривая машину, то и дело восклицали:

– Вот это да! Плоскость-то наполовину вырвана…

– А центроплан – вот так дыры!

– А кабины, кабины-то изрешечены…

– Прямо как в песне, – воскликнула Тая Коробейникова и пропела:

Мы летим, ковыляя во мгле,Мы к родной подлетаем земле.Бак пробит, хвост горит,Но машина летитНа честном словеИ на одном крыле.

– На самолюбии! – отрезала Алцыбеева.

– Повезло же вам, – сказала старший техник эскадрильи Дуся Коротченко. – Ума не приложу, как же вы сели?

– Хочешь жить – сядешь, – устало отозвалась летчица. – Подумаешь, что там Данте! Вот это и есть ад…

И только тут я поняла, что летчица совершила нечто из ряда вон выходящее. И что нам действительно здорово повезло.

– Вы знаете, что вас спасло? Знаете, почему снаряд не разорвался внутри фюзеляжа? – спрашивает инженер по вооружению. – Перкаль вас спасла. Если бы фюзеляж был обшит чем-то более твердым, хотя бы фанерой, вам бы несдобровать.

– Давайте лучше осмотрим машину, – предлагает Алцыбеева механикам. – А ты ступай, – говорит она мне, – иди доложи командиру.

На старте вместе с Бершанской стоит мужчина. Я бодро подхожу и докладываю о выполнении задания. Показываю на карте, откуда стреляли.

– Из чего стреляли? – Мужчина склоняется над моим планшетом.