Записки репортера - Алексей Мельников Страница 12

В далекой студеной Якутии, где Игорю пришлось работать несколько лет в пору начала своей журналистской карьеры, долго время считали, что где-то далеко-далеко в центральной части России есть город Калуга, где живут большие, добрые, смелые и честные люди. Очень большие и очень хорошие. Такое впечатление о калужанах сохранилось на многие годы у якутских друзей Игоря Бабичева: мол, все они такие, как он. «Мои якутЫ» – с ударением на последнем Ы с неизменной нежностью вспоминал о них Игорь. В 2007-ом на похороны Бабичева из Якутска приехала целая их делегация. Якутск оказался ближе калужской обладминистрации, так и не осмелившейся почтить память выдающегося калужского журналиста.

Когда к Игорю подкатил очередной юбилей (то ли 45, то ли 50 – уже не помню), он довольно резко оборвал все попытки сделать на местном телевидении про него скромненький сюжет. Никакие уговоры даже самых близких людей не возымели действия. От слов «мое творчество» Бабичева коробило, как от зубной боли. Максимум, что он мог себе позволить в этом направлении, так это – едкую насмешку. Если речь шла о его собственном «творчестве», то насмешкой он мог пригвоздить и самого себя.  Если – «творчестве» друга, то – и его. «Это – квартира гения?» – бросал он ядовито в телефонную трубку, обзванивая местных «классиков», бомбардирующих, газеты своими опусами. Нередко опусы оказывались очень стоящими, что, впрочем, не снижало градус бабичевской иронии по отношению к склонным к переоценке своих талантов «провинциальным гениям».

Игорь Бабичев закончил краеугольный журфак МГУ, от диплома которого, впрочем, сегодня люди чаще шарахаются, будучи отравленными пропагандистской стряпней самых высокопоставленных журналистов империи – в большинстве своем выходцев с главного журфака. Доведись Игорю дожить до нынешних дней, трудно себе представить реакцию честного провинциального журналиста на нынешнюю «продукцию» своей альма-матер. Думаю, что реакция эта была бы простой – презрение. Черносотенный яд и оголтелая военщина, пропитавшие большинство центральных и практически все местные официозные издания уже давно отняли у большинства из них право называться прессой. Максимум – пропагандистскими листками. Блокнотами агитатора. А работающим в них «журналистов» честнее было бы вернуть настоящие имена – пропагандистов.

 "Большая" журналистика в стране покорно дала превратить себя в "средство". В данном случае – "массовой информации". И с облегчением спряталась за аббревиатурой СМИ. Именно – за "средством", какие чаще бывают от клопов или тараканов. Но – не от бездушия, лицемерия и лжи, наводнивших сегодня главную отечественную прессу. Заслонивших собой настоящие образчики публицистики.  Напоминать о которых изредка было бы совсем нелишним.

Непреклонный Катагощин

До него настоящих антикоммунистов я видел только в кино. Скажем, свирепо размахивающего косой в направлении коллективизации Ивана Лапикова. Помните – в бессмертном фильме «Председатель», где великий Михаил Ульянов растрогано мнёт кепку и со слезами на глазах горячо зовёт: «И чтоб – до коммунизма!» Или – Петра Глебова в образе врага народа в экранизации шолоховской «Поднятой целины». В иных, чрезвычайно идейных и не столь высокохудожественных творениях советской эпохи.

Калужский философ и идейный антикоммунист Всеволод Катагощин не походил ни на одно из экранных воплощений своего alter ego. Щуплый, седенький, маленького роста. Впервые увидел я его уже довольно пожилым и с виду не совсем здоровым. Немного вытянутое вперёд лицо, несущее на себе печать одной, мучающей человека на протяжении многих лет, большой, неизлечимой мысли.

Мысль эта сразу давала о себе знать при первом же рукопожатии с подпольным калужским философом. Катагощин тут же выпускал её на волю и горячо, едва переводя дух, начинал разматывать клубок своих антитоталитарных размышлений. Иные у Всеволода Всеволодовича оставались на задворках. До времени. Главенствовал антикоммунизм. Попытки спасти репутацию коммунистического эксперимента в российской транскрипции вызывали у Катагощина бурный протест, выливающийся в обширные публицистические спитчи.

При первой (и, увы, последней) встрече в 2003 году мне сразу показалось, что в этом чрезвычайно щуплом теле жизненные соки подпитываются исключительно борьбой с тоталитарной системой. Разоблачением её античеловеческой сути. Отключи её, эту систему, и Катагощин умрёт, лишённый смысла жизни.

Так и произошло: к 2008-м страна начала бракоразводный процесс с коммунистическим прошлым (увенчанный в той же Калуге в 2017-ом ночным перетаскиванием памятника Ленину от обладминистрации с глаз долой, в тенистый парк), в этом же году не стало и наиболее бескомпромиссного калужского борца с этим самым прошлым. Катагощин умер, коммунизм – почти, между тем тоталитаризм в стране и области пошёл новыми всходами. Уже не коммунистический.

«Ни в старых диктаторов не верю не в нынешних, – провидчески предугадывал очередной, теперь уже посткоммунистический,  накат самодержавия Всеволод Всеволодович. – Может быть в глубине души они и убеждают нас в том, что действуют из любви к людям, но это в лучшем случае самообман. В основе, скорее всего, ими же (диктаторами) не осознаваемое самоутверждение».

В 2003-ем мне указали на его квартиру в одной из старых калужских пятиэтажек на улице Глаголева. Я нашёл Катагощина в довольно бедной обстановке: потёртый диван, старые шкафы, скромный, не обращающий внимания на бедность – обитатель. Как выяснилось, кадровый архивист и страшный вольнодумец. Диплом Московского историко-архивного института конца 50-х. Вольнодумные столичные кружки. Высылка в Калужскую губернию. Работа в облархиве. В кочегарке. Небольшой, но сплочённый кружок совестливых антисоветских смутьянов конца 70-х. Точнее даже не кружок, а минидиссидентская ось Москва-Калуга. В промежутке – Обнинск.

Естественно, повышенное внимание местных органов КГБ, которым, впрочем, Катагощин в ходе встречи вовсе не бравировал. Как и не признался, что к философскому пульсу, пробившемуся в ту пору непонятно с какой стати в сонно-купеческой Калуге, прислушивался даже сам Андропов. Но сажать не велел. Хотя с соседом катагощинского кружка по диссидентству – обнинским учёным Жоресом Медведевым – распорядился жестче: отправил «на лечение» в Калужский дурдом. «Я старый демократ», – так, впрочем, коротко рекомендовал себя при первом разговоре вечно неудобный режиму Катагощин.

При всей неспособности рождать собственную свободолюбивую мысль Калуга (больше частью вынужденно) дала приют немалому количеству советских нонкомформистов. В иных случаях этот «приют» оказывался зарешёчен, в иных – нет. Иногда: и так, и эдак – поочередно. В Калуге почему-то особенно любили судить диссидентов, приговаривать к различным срокам, сюда их ссылали, привозили и прятали в областную