Андрей Черныш - На фронтах Великой войны. Воспоминания. 1914–1918 Страница 12

Потеряв надежду далее проследить движение обнаруженного австрийского батальона, мы снова сели на коней и поехали влево на восток. Мне хотелось обогнуть находящийся здесь на самой нашей государственной границе другой лес и выйти в направлении на австрийскую д. Лиски, относительно которой еще днем ходили слухи, что она занята конницей противника. Деревня эта горела. Кроме того, я решил обследовать и упомянутый лес, нет ли в нем противника. Когда мы проехали с полверсты, заметили наш казачий разъезд (от конвойной сотни штаба корпуса), который вышел из упомянутого мною леса и по опушке направлялся к его северной оконечности, куда шли и мы. Для меня стало ясно, что в лесу противника нет. Когда мы огибали лес с севера, встретили дозор драгун от эскадрона ротмистра Стрехи. Я спросил их, где эскадрон; они мне его показали. Стреха собирался уходить на Новоселки, считая свою задачу по прикрытию отхода штаба корпуса исполненной. Я попросил его задержаться и предложил обследовать со мною местность между лесом и д. Лиски до этой последней. Он согласился.

Скомандовал эскадрону разомкнуться, после шеренги были разведены на большую дистанцию. Командир эскадрона поехал впереди эскадрона, рядом с ним я. Офицеры эскадрона – перед своими взводами. Вперед вдоль леса был выслан дозор с целью наблюдения за лесом[50].

Двигаться нам пришлось сначала по лощине, поднимаясь к гребню, который шел перпендикулярно нашему направлению, на линии д. Лиски, которая сначала не была видна. Неизвестность, что нас ждет впереди, невольно заставила всех нервно насторожиться до крайности. Нервные же окрики ротмистра Стрехи на людей эскадрона и его команды таким необычайно крикливым голосом, что я даже не узнавал командира эскадрона: голос был как будто не его. И замечательное психологическое явление: вся эта крайняя нервная напряженность через голос командира тотчас передалась не только людям, но даже коням и настроила их подобным же образом. Шли мы шагом, поднимаясь на гребень. Когда мы его почти достигли и перед нами открылись влево дымящаяся д. Лиски, впереди, за гребнем, лощина, а за ней дальше подъем на командующую высоту, вершина которой увенчана была каким-то кладбищем с группою деревьев, – раздались ружейные выстрелы, не часто, но и не редко. Пули засвистели над нами с характерным щелканьем. Ясно было, что нас заметили и стали обстреливать. Раньше, чем мы успели с ротмистром сообразить, откуда и что, как весь эскадрон в мгновение ока, что называется, повернул и галопом понесся обратно, к исходному положению в лощину. У меня было впечатление, что в этом «маневре» уже не мы, а лошади, инстинктивно чувствуя впереди опасность, управляли нами. По крайней мере, когда я попытался снова взять управление моим животным, – молодая кобылица, первый раз под седлом, – то мне это абсолютно не удалось, пока эскадрон, окрикиваемый командиром, не пришел в себя и не остановился. Переглянувшись с ротмистром, мы оба засмеялись, хотя еще и нервным смехом, что «драпанули»-таки под огнем. И словно желая загладить свой неблаговидный проступок, мы одновременно, без слов почти, решили, что попытку надо повторить. Несколько команд, резко произнесенных, и повернутый эскадрон снова пошел вперед.

Однако повторилось почти что то же самое. Выстрелы, дрогнувшие несколько всадников где-то в 4-м взводе, и снова все понеслось назад. Тогда нам стало не только смешно, но и досадно. И мы решили поехать вперед с ротмистром без эскадрона, сами. Это и исполнено было нами без всякого «маневра». От досады за какое-то малодушие мы точно в отместку себе напряжением воли заставили себя простоять открыто на гребне несколько минут. Мы рассмотрели на этот раз все, что было нам видно. Противника, который по нас стрелял, мы так и не узрели, и решили, что это небольшая группа его, пост или патруль, который, видимо, занимал видневшееся впереди в 1–1½ версте, на командующей высоте кладбище, или отдельные могилы. Деревня Лиски ничем живым себя не обнаружила и, по-видимому, была совершенно пуста и от жителей, и от противника. Спокойно, шагом мы вернулись к эскадрону. На этот раз по нас ни одного выстрела. Так мы получили первое боевое крещение. В эскадроне ротмистра Стрехи я никогда больше не бывал в «деле»; как не видел и его боевых действий. Но слышать – слышал не раз. Эскадрон уже не поворачивал под огнем, скорее наоборот, стремился добраться до противника и уничтожить его. Свидетельство этому – масса наград, полученных людьми эскадрона, и сам его командир был украшен белым крестиком[51].

Наступили сумерки. Пришлось подумать о возвращении к штабу, тем более что мы не знали толком, где он остановился. Разговор был о Старом Селе, но уверены в этом мы не были, к тому же в создавшейся обстановке мало ли какие могли быть изменения. Разыскивать же штаб ночью – перспектива не из приятных. Ввиду этого мы решили следовать к штабу. Поравнявшись с северной окраиной леса, где я встретился с драгунами ротмистра Стрехи, я с офицером связи и нашими казаками повернул направо, чтобы, выехав из лощины на гребень, посмотреть на восток. Я знал, что сегодня оттуда, от нашей переправы через Буг у д. Джарки, ожидались 2-я бригада 61-й дивизии, ее артиллерия, обоз, парки, наша корпусная конница – 42-й Донской казачий полк. Группой в семь всадников рысью мы въехали на гребень и тотчас заметили: 1) на северо-западной опушке леса[52], что в трех четвертях версты приблизительно восточнее д. Лиски, стояла группа австрийских кавалеристов, в бинокль отчетливо были видны красные штаны. Как только они нас заметили, моментально скрылись в лес[53]. Еще восточнее, далеко, – где именно, трудно было распознать в сумеречной мгле, – стреляла батарея: отчетливо были видны вспышки орудийных выстрелов, но звуков слышно не было, также невозможно было определить, куда стреляла батарея, так как нигде не видно было разрывов выпускаемых ею снарядов. Никаких продвижений войск нигде заметно не было.

Смеркалось, когда мы миновали Новоселки. У леса, что в одной версте севернее села, мы видели брошенные повозки из обоза штаба корпуса. Досадно было сознавать, что тут в тылу, спокойном тылу, который никакого противника не видел, а лишь болезненно его воображал, – так панически удирали, и что немалая доля вины в этом лежала на штабе корпуса.

У выхода из с. Потуржин мы встретили группу всадников, казаков-донцов. На вопрос, кто они, какой части, был ответ:

42-го Донского полка. «Где командир?» – «Сзади». В это время подъехал и сам он, полковник Никушкин[54]. Я назвал себя. Изложил ему обстановку и советовал повернуть полк и идти вместе с нами в Старое Село. Полковник Никушкин стоял на том, что он имеет приказание идти в Новоселки и должен его исполнить. Я его предупредил, что в окрестностях Новоселок есть противник, и сейчас село может быть им уже и занято. Тем не менее он остался непреклонным. Тогда я предложил ему направить полк в Новоселки и ехать в штаб за получением указаний. На этом мы расстались. Полковник Никушкин лично отвел полк в Новоселки, где никого не было, и сам после этого отправился в штаб корпуса, в Старое Село, куда прибыл спустя час приблизительно после моего возвращения.