ПГУ.ru. Взаимодействие - Виктор Державин Страница 12

А до этого был потрясающе красивый вокзал Будапешт-Западный (Ньюгати). Ослепительное величие бывшей Австро-Венгрии. Это всё я променял на советский Туркестан и Афганистан. Даже джинсы не успел себе купить! Вообще хотел купить одежду себе модную. Мечтал приехать в отпуск…Цена моим грешкам, помноженным на садизм особистов. Перед венграми не позорятся. Со стороны и не скажешь, что я под конвоем. Стоят три офицера, и прапорщик, мирно разговаривают изредка о чём-то. Только и разницы в том, что трое из них вооружены, а один почему-то нет. Хорошо, что никто этого не поймёт.

Я взял обет молчания. Это была не поза обиженного, это было потрясение. Моральный нокаут. Крах моих офицерских устоев и идеалов, крах надежд о «головокружительной» командирской карьере общевойскового командира, воспитанного на том что общевойсковой командир, то есть пехотинец — это венец любой военной иерархии, любого вида и рода войск, любой специальности.

Как ни пытались со мной поговорить в дороге мои «попутчики»— ничего не вышло. Я просто не мог. В горле всё клокотало от обиды. Тогда мне был 21 год… Правда, от предложения выпить не отказывался. Выпивал, но не закусывал. Даже если бы мне приказали, не смог кусок проглотить. В туалет выводили по двое. Дверь не запирали, оставалась маленькая щель и мужики понимали, чем я там занимаюсь. Правда, я одобрительными кивками давал им понять, что их хорошо понимаю и претензий к ним у меня нет.

К особисту у меня было другое отношение. Специально смотрел на него волком, понимал, что соответствующий доклад обо мне прошёл именно от него и по их линии. Замполиты здесь совершенно не причем. Замполит полка, скорее всего, нормально бы отнёсся к тому что я провёл с иностранкой последнюю встречу, простился порядочно, по-офицерски. Я же советский, русский офицер и не могу просто подло и трусливо спрятаться за забором городка и исчезнуть от девушки! Я же должен нормально поступить, по-мужски, по-офицерски в конце концов!

У особиста глазки бегают. Постоянно пытается со мной заговорить. Потом он плюнул и исполнил монолог, с нотками покаяния. Но я хотел, чтобы эта сволочь мучилась, если у него всё-таки есть совесть. Хотя, я был уверен, что у него её нет и никогда не было. Может быть, после меня, он с другими так не поступит? Сомневаюсь.

Но что меня воодушевляло? Я видел, что другой офицер, пусть и замполит (даже замполит!), а тем более прапорщик — на моей стороне. Они тоже с особистом особо не разговаривали. Когда тот выходил в туалет, открывали дверь, следили за коридором вагона и разговаривали со мной, полностью меня поддерживали.

После границы (станция Чоп) мои конвоиры выходят из поезда. Молча жмём руки в вагоне. Особисту руки не подал и состроил ему ненавидящий взгляд. Что поделаешь? Возраст.

Я один в купе. Еду до Москвы. Теперь я свободен. Изучаю предписание, точнее обдумываю его, уже спокойно, почти спокойно. Жизнь и служба продолжается. Прибыть в распоряжение командира войсковой части… г. Термез. Знаю со слов особиста что это офицерский резерв для 40-й Общевойсковой армии.

Прибыл в Термез. Там был почти месяц. Это не много. Но особенность офицера пехоты… У нас много офицеров выбывает из строя, тем более командиров мотострелковых взводов. А потом… Потом была настоящая служба, очень интересная, боевая, но не сильно. Я был счастлив и как-то всё ушло на второй план. Потом больше. Появились какие-то успехи в небольших боях. Командиры зауважали. Всё обнулилось. Даже начальник особого отдела бригады подходил и говорил, что я делом доказал всё что нужно и всё в таком духе. Но с этими товарищами я молчал, вообще ни слова не говорил. Молча выслушал и только спрашивал разрешение уйти, да заняться своими командирскими делами: выверка, пристрелка, чистка оружия и вооружения, техобслуживание БМП, личный состав с которым никогда не соскучишься, несение службы, контроль тотальный, быт тяжёлый, решение проблем с водой вечное, конечно занятия по боевой подготовке кое-какие и политзанятия, куда же без них в той армии…

Несмотря на это не осталось у меня обиды на Родину. Да, иногда ведёт она себя как конченая дура, как бездушная и тупая, вообще безмозглая. Это есть. Но душа у неё светлая, народ мой светлый, хороший, хотя бывает и злой, но нормально с ним поговоришь и видишь его бездонную от доброты душу. Когда ты сам, не отошедший от азарта только что закончившегося скоротечного жестокого стрелкового ближнего боя, еще не успел подавить в себе ненависть к врагу, а солдат-срочник вкалывает свой личный промедол страдающему в ужасе боли душману… и ни один приказ его не способен остановить, в его этом душевном, полном сострадания к врагу порыве. Потом анализируешь и приходишь к выводу что в таких делах мною лично были замечены только русский, украинец и белорус. А ведь у меня во взводе большинство личного состава — это Средняя Азия и Закавказье. Что хочешь, то и думай. Это не запрещено. Главное никому ничего не говорить. Хотя что греха таить? Потом, когда все офицеры батальона собрались вместе, перед самым выводом в Союз, обсуждали мы это всё открыто, строго между собой. Задавались вопросами разными. Но прочитать ответы было негде.

Осмысливал всё это потом много. Но обиды на Родину не было. На КГБ и их особистов обиделся, это есть. В конце концов такая зверская безжалостность и военно-политический маразм, это именно их рук дело. С ними дел никогда и никаких! Никогда! Никогда! Никогда! Суки! А будет возможность, так я вам ещё и отомщу, пидарасы вы злобные!

Вот такие мысли тогда у меня были.

К чему это я? В такие трудные минуты вспоминаешь как ранее преодолевал тяжелые времена, волей или не волей вспоминаешь. Уже казалось, что жизнь пошла под откос. Казалось, что всё рухнуло после моего позорного выдворения из Венгрии, из Южной группы войск. Но нет. Из Афганистана я приехал как герой, ну почти. У командования было ко мне очень хорошее отношение. Даже награждён государственной боевой наградой — медалью «За боевые заслуги». Это предмет моей особой гордости. Я этим сильно дорожил и до сих пор дорожу. Это награда не за что-то там вообще, не просто за участие. Это за конкретный ближний стрелковый бой, за мою командирскую победу в нём. В КПСС приняли без сучка и задоринки. Это очень мощный и окончательный показатель моей полной «реабилитации» по политической части.