Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса Страница 12

— В Оахаке большой разброд. Мне понадобится поддержка центральной власти.

— Ты можешь на нее рассчитывать… Мне жаль, что ты не примешь участия в заседаниях конгресса…

«А вот тут ты хитришь, Игнасио!»

— Я буду полезнее, находясь в четырехстах лигах отсюда.

— Возможно, ты прав…

Уверенность и силу излучала коренастая фигура Комонфорта. Глаза его были сосредоточенными.

«Неужели я ошибался, уговаривая Альвареса остаться? Неужели власть успокоила и укрепила душу Игнасио? Неужели он поведет страну и примирит враждующих?»

Они пожали друг другу руки, и Хуарес вышел в некотором смятении…

25 декабря 1855 года Хуарес с небольшим эскортом пересек границу штата Оахака. Он ехал в карете, одетый, как всегда, в строгий черный костюм и свежую белую сорочку. Он думал, что через несколько дней увидит Маргариту и детей. Он не видел их почти три года, с тех пор как его арестовали и отправили в ссылку.

В Новом Орлеане он часами стоял на берегу залива, поджидая корабль с почтой из Мексики. Он и сейчас слышал сквозь хруст песка под колесами неровный настойчивый плеск волн.

Донья Маргарита тогда быстро уехала из столицы штата в маленький городок Эгле. Семье Хуареса не следовало быть на виду…

Если бы кто-нибудь из кавалеристов эскорта заглянул в окно кареты, он поразился бы выражению лица губернатора — оно потеряло свою геометричность, рот разжался, глаза стали почти круглыми. Хуарес видел, как донья Маргарита идет навстречу ему, улыбаясь закрытыми губами и хмуря брови над блестящими от слез глазами, ведет перед собой двоих младших, положив им руки на плечи, а старшие следуют за ней…

Он любил эту женщину. Он не принес ей ни покоя, ни достатка, ни безопасности — ничего из тех благ, которых ждет каждая женщина от своего мужа. И она ни единым словом никогда не упрекнула его. Он принес ей скитания, страх за него и за детей, постоянное ожидание беды, могущее сломить человеческую душу.

Он знал, что за глаза она называла его «мой обожаемый Хуарес».

Она была моложе его на двадцать лет, но ему и в голову не приходило во время их долгих разлук усомниться в ее верности.

Он скоро увидит ее. «Донья Маргарита, я целую твои руки…»

На следующий день известие о том, что Хуарес уже на территории штата, достигло города Оахака. В городе началась охота на санта-аннистов.

10 января 1856 года губернатор свободного и суверенного штата Оахака въехал в столицу штата и, как девять лет назад, приступил к исполнению своих обязанностей.

Прежде всего он подтвердил на территории штата действие закона о фуэрос, уравняв перед судом офицеров и священников с другими гражданами. Затем он издал декрет о формировании Национальной гвардии и об организации офицерских курсов для нее при Институте наук и искусств.

Одними из первых на эти курсы поступили братья Диас — Порфирио и Феликс.

МЕХАНИЗМ ВОЕННОГО МЯТЕЖА

В 2 часа ночи с 24 на 25 декабря полковника Бенавидеса, командира отряда, выступившего из Пуэблы на Сакапоастлу и заночевавшего в селении Тетлауки, рывком посадили на кровати. При свете нескольких фонарей он увидел перед собой лицо подполковника Мирамона, своего помощника. Мирамон крепко держал его за ворот сорочки.

— Проснитесь, полковник, — звонким высоким голосом сказал Мирамон, — офицеры батальона хотят говорить с вами.

Бенавидес не спал перед этим двое суток, от внезапного пробуждения и резкой перемены положения у него нестерпимо сдавило затылок, свет фонарей резал глаза.

— Что случилось? — хрипло спросил он, мучительно пытаясь рассмотреть окружающих, но видел только возбужденное лицо Мирамона. — Мятежники?..

— Да, мятежники! — сказал Мирамон. — Но не те, о которых вы думаете! Мы отказываемся выполнять приказы самозваного президента! Мы присоединяемся к «плану Сакапоастлы»!

Бенавидес рванулся. Еще двое офицеров вцепились ему в плечи. Но остановили его не они — он был очень силен, несмотря на свои пятьдесят лет. Его остановила тяжкая боль в затылке, полыхнувшая от резкого движения.

— Перестаньте трясти меня, дон Мигель, — чуть слышно сказал он Мирамону, — у меня ужасно болит голова. Мне не до политики…

— Извините, сеньор полковник, — смущенно ответил Мирамон, отпуская его и выпрямляясь, — я думал, вы будете сопротивляться…

— Сопротивляться… Вас восемь человек…

— Мы просим вас оставить лагерь и не пытаться воздействовать на солдат.

— Дайте мне час, один час, чтобы прийти в себя, и я уеду.

— Сеньоры! — сказал Мирамон, оборачиваясь к офицерам. — Я полагаю, нам больше не требуется никаких гарантий. Идемте!

Они вышли из комнаты.

Морщась от каждого движения, полковник зажег свечу. Он хотел снова лечь, но дверь осторожно открылась, и вошел Мирамон.

— Я прошу прощения, сеньор полковник…

С каким-то тупым, тусклым от головной боли удивлением Бенавидес смотрел, как подполковник снял с себя мундир и аккуратно повесил его на спинку стула.

«Он, кажется, сошел с ума?»

Мирамон подошел к постели, зачем-то поклонившись полковнику, взял его мундир, висевший в изголовье, и быстро пошел к двери.

— Подождите, дон Мигель, — сказал полковник. — Зачем вы это делаете… не мундир… это понятно… Но все это… Комонфорт раздавит вас…

Мирамон вернулся к постели и остановился перед полковником. Пламя свечи заметалось от его движения. В комнате было душно, от тучного Бенавидеса пахло потом.

Мирамон отступил на шаг. Ему хотелось на воздух. Сердце билось тяжело и редко.

— Дон Федерико, — сказал он. — Я — солдат. Я дрался с американцами и уцелел случайно. Армия — это моя жизнь. А что они делают с армией? Мне пришлось юлить и хитрить, чтоб меня не вычеркнули из списков. Альварес дал мне этот чин. А почему? Потому что сотни моих товарищей вынуждены были снять мундиры! Я хочу получать чины, сражаясь с врагами своей страны, а не с теми, кто протестует против беззаконий. Я думаю так же, как те, против кого нас послали. Почему я должен стрелять в них? Я хороший солдат, дон Федерико! И я хочу служить в настоящей армии. И только настоящая армия может сейчас спасти Мексику от анархии и распада. Вот почему я поступаю так. Инстинкт солдата заставляет меня поступать именно так!

Бенавидес молчал, сжав голову руками. Высокий, возбужденный голос Мирамона причинял ему боль. Он жалел, что спросил его.

«Господи, скорее бы он замолчал и ушел!»

Мирамон еще мгновение постоял молча, глядя на склоненную голову полковника, четко повернулся и вышел, неся перекинутый через левую руку полковничий мундир.