Джон Фаулз - Джон Фаулз. Дневники (1965-1972) Страница 12

От кастинга в кино голова может пойти кругом: такое несметное число красивых и талантливых актрис (и мужчин не хуже) из телевизионных студий находится в распоряжении режиссеров. Видя совершаемые Джин ошибки, я не мог не думать о тех молодых женщинах, которых каждую неделю вижу по телику; они могли бы тут блеснуть. Но кино не терпит конкуренции.

Крит отпадает. Снимать будут на Майорке. И не по вине ребят. Фашистский переворот в Греции[48] и желание полковников нажиться на валюте (три миллиона долларов) нам отвратительны. Да и страховая компания откажется платить, если съемки задержатся из-за политической нестабильности.

Мнение Маклюэна (в «Инкаунтер» за этот месяц) о невозможности для литературы передать все значение слова — всегда происходит снижение его потенциала, получается фальшивый трюк по сравнению с истинной природой языка[49].

Сейчас пишу «Любовницу французского лейтенанта» и параллельно читаю Элизабет Гаскелл «Мэри Бартон». Ее диалог «современнее» моего — много сокращений и всего такого. Чтобы дать представление о времени, когда развивается действие моей книги, я поступил правильно, сделав диалог более возвышенным, чем тот, который использовали люди викторианского века. Мне кажется, это скорее создаст иллюзию присутствия. В каком-то смысле предельно точный викторианский диалог был бы менее достоверен. Не знаю, осуждал ли Маклюэн такое «искажение» реальности в романе. Если да, то я с ним не согласен. Роман — как бы разновидность метафоры, не отчет о жизни, а поэма о ней. Это относится и к романам гораздо более реалистическим, чем мои.

В Лондоне. Окончательно доводим с Гаем Грином сценарий до ума. Наконец достигли некоего подобия соглашения. Он принадлежит к редкой породе людей: тугодум, но не дурак. Наши «согласования» прерывались долгими паузами, но в конце каждой — я привык их не нарушать, ведь дополнительные соображения только смутили бы его, — он изрекал нечто убедительное. Я многому научился у него — не только умению помалкивать. Чтобы быть режиссером, надо со страстью пуританина возненавидеть слово (у Уайлера это тоже было), возненавидеть литературную — лишнюю — фразу. Он терзает меня, как терьер, задавая вопросы: что я хотел сказать? что представляют собой персонажи? Часто он не понимает очевидных вещей — или притворяется, что не понимает, но я знаю: он ищет ключ к сцене, ему надо, чтобы ее понимала публика, среди которой будут японские крестьяне, чилийские интеллектуалы, люди из разных частей света, купившие билет. Ему на дух не нужна поэзия: слишком в ней много непонятного — пренебрежение к ясности смысла, диалог с самим собой, спусковой крючок у самого носа. Все эти каторжные голливудские штучки в надежде получить Оскара. Я мечтал о хорошем дизайнере, а вместо этого получил плотника, но, уверен, неплохого. На самом деле он перекроил весь сценарий и сложил его по-своему, сделав проще, а я получил удовольствие (здоровое смирение), помогая ему в этом.

Все три недели трудился в поте лица в Лондоне — из-за сценария мы пережили несколько кризисов. Одно время казалось, что Гая Грина снимут с проекта: Пошли тайные звонки, «прощупывание» на предмет других режиссеров. Я стал кем-то вроде секретаря при сценарной группе, пытаясь лавировать между моими тремя мастерами. В девяти случаях из десяти споры сводились к вкусовым пристрастиям, эти трое — увы! — никогда не слышали слов: Degustibus…[50] Бесконечный спор по сути был противоборством личностей, слегка замаскированный киношным жаргоном и повседневными подробностями. Не думаю, что сценарий от этого становится намного лучше; мы просто находим компромиссы, которыми, как жерновами, обвешано каждое совместное творчество.

Уже вырисовываются первые коммерческие трудности, связанные с массовой аудиторией и трудным характером звезд. Живем под постоянным страхом, нагнетаемым Джоном и Джадом; они боятся потерять Майкла Кейна, если у того не будет «сильной» заключительной сцены. Мысль о том, чтобы представить Мага учителем, а Николаса — человеком, которому надо поучиться, невыносима для них, это выбивает почву из-под ног Кейна. Поэтому придется прибегнуть к ненавистному для меня приему: хороший «ковбой» в конце концов побеждает плохого. Кроме того, у Гая страх перед самим предприятием — следствие путаницы в его сознании двух понятий «человек грамотный» и «писатель»; он вообще довольно невежествен в вопросах культуры, что плохо для фильма. У Джона Кона сексуальная неудовлетворенность. Он хотел бы, чтобы каждая сцена заканчивалась пылким объятием или преддверием секса. Джад подобен флюгеру; он часто бегает к своему психиатру, чтобы понять, почему его преследует чувство несостоятельности. Однажды вечером он сказал: «Почему я терзаю себя и семью, стараясь достичь совершенства?» На самом деле я отношусь к нему требовательнее, чем к другим. У него достаточно ума, чтобы понять, чего нам не надо делать, но ему недостает последовательности. То он бесконечно возится с одной строчкой, то ему все надоедает, и он хочет выбросить целые сцены.

Мы работаем в совершенно безумной атмосфере. Утром чрезмерно хвалим друг друга, ближе к вечеру отпускаем ядовитые замечания, сердимся. Возможно, в этом — проклятье совместного творчества: уважение к чужому мнению непременно приводит к тирании большинства, и тогда конечный результат становится усредненным, какой бы гениальной ни была отдельная личность. Однажды, когда они орали друг на друга, я сформулировал это в двух словах и записал их: «Музы молчат».

Однажды утром Джон Кон принес информацию о нашумевшей истории с «Роллинг Стоунз»[51]. Таинственная «голая девица» оказалась Марианной Фейтфул, а все ее действия сводились к тому, что она лежала, а из ее влагалища торчал шоколадный батончик «Марс». Молодые люди по очереди брали его и надкусывали. Фейтфул была одной из тех трех или четырех девушек, которых пробовали на роль Лили в «Волхве». Естественно, пошли мрачные шуточки: «Боже, ну и прославились бы мы при такой огласке…» или (каждый раз, когда увязали в сценарии) «ОК, начинаем с крупного плана батончика ‘Марс’»…

Знойные дни, и у меня обычная летняя апатия. Следовало бы испытывать чувство вины за то, что я так ленив и не пишу ничего нового. Недавно я отклонил предложения пяти журналов или отложил на неопределенное время, сославшись на несуществующие обстоятельства, — на самом же деле я слишком поглощен dolce farniente[52]. Прошлогодняя лень, думаю, была частично связана с окончанием «Волхва» — длинного произведения, хотя причина не только в этом, а в ужасной усталости от публикации романа и отслеживания его дальнейшей судьбы. Вот что дается мне всего тяжелее. Публикация с каждым годом все меньше интересует меня. Увидеть свое произведение в печати мне хочется не больше, чем монаху играть в водевиле.