Вадим Корнев - Атомное наследие Сталина Страница 12

С 17 июля по 2 августа 1945 года недалеко от Берлина в Потсдаме проходила конференция глав трех Великих Держав: СССР, Великобритании и США. Президент США Франклин Рузвельт умер, не дожив до Победы 26 дней. Его заменил Гарри Трумен. Главной темой конференции было послевоенное устройство Европы и дальнейшая судьба поверженной Германии. Сталин сосредоточил внимание на трех важнейших для СССР вопросах.

Первой его заботой, а он выступал в нелегкой борьбе один против двух соперников, была западная граница Польши с будущей Германией. Сталин хотел отодвинуть ее как можно дальше на запад. Настойчивость Сталина в этом вопросе до сих пор поражает историков. В своих личных посланиях Черчиллю и Рузвельту он не менее 10 раз обращался к польским границам, многократно и настойчиво добивался их утверждения наилучшим для нас и Польши образом, как на Ялтинской, так и на Потсдамской конференциях… Трумен и Черчилль всеми силами противились этому. Черчилль прямо заявил: «Правительство его величества никогда не сможет согласиться с тем, чтобы восточногерманская территория, оккупированная во время войны, стала польской.» Но в конечном итоге Сталин выиграл это противоборство и границы Польши оказались именно там, где он наметил их со своими соратниками в Москве. Польша продвинула свои границы на запад и получила широкий выход к Балтийскому морю, чего ранее была лишена. Решение вопроса о польских границах увязывалось также с разделом Восточной Пруссии. В личном послании Сталина Черчиллю в феврале 1944 года указывалось: «Мы претендуем на то, чтобы северо-восточная часть Восточной Пруссии, включая порт Кенигсберг, как незамерзающий порт, отошла к Советскому Союзу.» Это требование Сталина было также удовлетворено.

Второй важной проблемой Сталин считал раздел германского военного и торгового флота. 23 мая 1945 года Сталин направил личные послания Черчиллю и Трумену, где говорилось:

«По данным советского и морского командования, Германия сдала на основе акта о капитуляции весь свой военный и торговый флот американцам.

При таком положении естественно встает вопрос о выделении Советскому Союзу его доли военных и торговых судов. Германии по примеру того, как это имело место в отношении Италии»

На первом же заседании 17 июля Сталин снова обращается к вопросу о флоте:

«— Сталин. Только один вопрос: почему г-н Черчилль отказывает русским в получении их доли германского флота?

— Черчилль. Я не против. Но раз Вы задаете мне вопрос, вот мой ответ: этот флот должен быть потоплен или разделен.

— Сталин. Вы за потопление или раздел?

— Черчилль. Все средства войны — ужасные вещи.

— Сталин. Флот нужно разделить. Если г-н Черчилль предпочитает потопить флот, он может потопить свою долю, я свою долю топить не намерен.»

Вопрос о разделе германского флота Сталин поднимал на конференции еще несколько раз и добился своего: флот был разделен и третья его часть досталась Советскому Союзу. 656 германских военных и торговых судов таков «личный» трофей Сталина, завоеванный им на Потсдамской конференции. Этакую армаду кораблей нашим корабелам пришлось бы строить не одну пятилетку. Теперь у Сталина прибавилось забот: надо было, не теряя времени, получить и доставить в свои порты все эти суда, пока союзники не передумали. Доставка судов, часть из которых была повреждена, оказалась большой и сложной работой.

Более легко и просто Сталин решил проблему иных репараций с Германии. На 12 заседании Конференции 1 августа 1945 года он заявил: «… от золота советская делегация отказывается, что касается акций германских предприятий в западной зоне, то мы от них тоже отказываемся и будем считать, что весь район Западной Германии будет находиться у вас, а то, что находится в Восточной Германии — это находится у нас.»

Сталин не мог допустить хотя бы малейшего вмешательства Америки и Англии в дела Советского Союза Чтобы разделить золото, другие ценности, надо было их сначала сосчитать, а при счете наша зона оккупации была бы наводнена американскими и английскими шпионами и другими «специалистами». Суверенитет государства, невмешательство в его дела Сталин ставил превыше всего. И это было законом для всех.

Из книги «Воспоминания и размышления» Г. К. Жукова:

«— Видимо, нужно будет договориться не только о наземных коммуникациях, — ответил я Д. Эйзенхауэру, — придется решить вопросы о порядке полетов в Берлин американской и английской авиации через советскую зону.

На это генерал Спаатс, откинувшись на спинку стула, небрежно бросил:

— Американская авиация всюду летала и летает без всяких ограничений.

— Через советскую зону ваша авиация летать без ограничений не будет, — ответил я Спаатсу, — будете летать только в установленных воздушных коридорах.»

Так решались вопросы нашего суверенитета на всех уровнях.

Потсдамская конференция не только решила главные вопросы переустройства послевоенной Европы, ей суждено было открыть целую эпоху атомной дипломатии. Уинстон Черчилль в своей «Истории Второй мировой войны» пишет: «17 июля пришло известие, потрясшее весь мир. Днем ко мне заехал Стимсон и положил передо мною клочок бумаги, на котором было написано: «Младенцы благополучно родились» «Это означает, — сказал Стнмсон, — что опыт в пустыне Нью-Мексико удался.»

(Принципиальное согласие англичан использовать атомное оружие было дано 4 июля до того, как состоялось испытание. Сложнее было сообщить об этом Сталину. США и Англия разрабатывали атомное оружие втихомолку от СССР, несмотря на соглашение об обмене военными достижениями в науке и технике на период войны.)

«Я думаю, — сказал президент, — что мне следует просто сказать ему после одного из наших совещаний, что у нас есть новый тип бомбы…» Я согласился с этим планом.

На следующий день 24 июля после окончания пленарного заседания, когда мы все поднялись со своих мест и стояли вокруг стола, я увидел, как президент подошел к Сталину и они начали разговаривать один на один при участии только своих переводчиков. Я стоял ядрах в пяти от них и внимательно наблюдал эту важнейшую беседу. Я знал, что собирается сказать президент. Важно было, какое впечатление это произведет на Сталина. Но на его лице сохранилось веселое и благодушное выражение, и беседа между двумя могущественными деятелями скоро закончилась. «Ну, как сошло?» — спросил я. «Он не задал мне ни одного вопроса» — ответил президент. Таким образом, я убедился, что в тот момент Сталин не был особо осведомлен о том огромном процессе научных исследований, которые в течении столь длительного времени были заняты США и Англия.»