Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки Страница 12

На сегодняшний день характеристикой «общественного питания» являются два кота в столовой при так называемой Куреневской управе, куда прикрепили всех учителей района. Коты — черный и серый, выглядят они еще хуже Соседки. На обед там ежедневно чечевичный суп или борщ. Жиру — ни капли. На второе что-то такое, чему даже имени нет. Это — две ложки обычной или кормовой свеклы, две ложки морковки, две ложки картошки. Без всякой приправы. «Соус» из хлебных крошек, замешенных на воде, бывает лишь изредка. Меню неизменное. Но «второе» часто не бывает. В таких случаях можно получить два первых блюда. Упоминание о хлебе расценивается как преступление.

Вчера решила «подкормиться». Мама говорит: «Ешь и там, что дают, удержись на ногах!» (А сколько сил было затрачено, чтобы прикрепить учителей к этой единственной «закрытой» столовой!) «Обедала» с Радченко, своим коллегой, математиком. Пока нам подавали «обед», читали в газете сводку. Каждый про себя — глазами и «между строк». После обеда спросила Радченко, не видел ли где Николая Дмитриевича. Ответил, что тот еще должен прийти в столовую, так как остался в школе. К соседнему столику подошел директор нашей так называемой гимназии. Лицо этого человека было бледное, изможденное. Довели и его до состояния военнопленных, семья-то у него большая.

— Есть только первое, но можете получить двойную порцию! — говорит «пани» официантка.

— Давайте что есть.

На столе осталось чье-то «второе». Кто-то ковырнул в нем ложкой да так и оставил. На ложке несколько недоеденных кусочков свеклы и моркови. Директор посмотрел голодными глазами, потихоньку придвинул тарелку поближе к себе…

Мы будто ничего не заметили и опустили глаза… в газету, где красовалось фото с подписью: «Во вновь открытом ресторане», напечатанное с довоенного клише.

Официантка принесла две тарелки жидкого борща. Сам того не замечая, наш коллега вынул из чужого блюда ложку и принялся есть.

— Подайте мне еще вон то второе! — оказал он официантке, показывая на соседний стол. — Оно, кажется, чистое…

— Да, пожалуйста. К нему совершенно не притрагивались! — обрадовалась официантка и поднесла ему вторую тарелку.

Мы поспешили уйти, снова «ничего не заметив». В столовой почти никого не было.

В коридоре большой черный пес, опираясь лапами на раковину, лакал из нее помои. Я рассердилась на пса и прогнала. Но вместо него прибежал другой, рыжий, и тоже начал торопливо лакать. Бесполезно было гнать и этого. Не проще ли пожать ему правую лапу и сказать:

— Да, жизнь, пан песик, у нас с тобой сейчас одинаковая!

Шла сердитая. Спутник мой начал было что-то смешное рассказывать и умолк.

За окном черная ночь. Ни звездочки. Завтра выпадет снег.

«Звездочка»… Это Михайло меня так звал…

9 декабря

Несколько дней не хожу в город, и настроение у меня полное надежд, спокойное. А походишь по городу, разграбленному, опустошенному, печальному, — и вновь попадаешь в когти отчаяния. На улицах люди встречаются изредка, гитлеровцы — на каждом шагу — красномордые, спесивые, сытые, здоровые. Поравняется с тобою — стремишься поскорее отойти подальше.

На улицах нашего Киева — немцы! Третий месяц плена. Порою все это представляется кошмаром, и хочется как можно скорее проснуться от страшного сна, легко вздохнуть. Но увы, это не сон: вокруг чужая речь, чужая форма, патрули на перекрестках улиц, приказы и плакаты, плакаты и приказы, запрещение передвигаться где и как хочешь, чужие учреждения и порядки, постоянная опасность облавы, тяжелой работы, страх, что куда-нибудь пойдешь, а обратно домой уже не вернешься. Стоит только поглядеть дерзко, не свернуть с дороги, хоть чем-нибудь выдать свое настроение!.. Быстро проходишь мимо, а когда нужно, закрываешь на какое-то мгновение глаза, чтобы они тебя не выдали. Люди наши точно тени. И здороваются могильным голосом. Уцелевшие от бомбежки магазины совершенно опустели, нигде ни крошки съестного. Сохранившиеся вывески поражают старыми, «не от мира сего» надписями: «Рыба», «Сметана», «Сыр», «Масло», «Смалец», «Богатый выбор колбасных изделий» и т. д. Они только вызывают ненужную работу слюнных желез. На витринах хлебных магазинов висят объявления: «Хлеба нет», «Хлеб по талону № 3» (уже третий месяц «отпускают» хлеб лишь по третьему талону!). На витринах отдельных комиссионных магазинов, до которых немцы пока что еще не добрались, красуются разные занятные и дорогие вещи, но их есть нельзя, и они никому теперь не нужны.

По улицам снуют в разных направлениях немецкие легковые машины и грузовики. В городе все для немцев, все немецкое.

В последнее время на улицах стали чаще попадаться на глаза украинские полицаи с желто-голубыми повязками на рукавах. Эти — особенно омерзительны.

Действуют отдельные линии трамваев. На моторном вагоне посадка и высадка разрешена только с задней площадки. Передняя — для немцев.

Хочу поскорее попасть на Куреневку. Здесь меньше руин, серо-зеленых шинелей, а дома, в садочке, и вовсе все свое, тут надежда более уверенная, более прочная.

Как-то плелась домой, обессиленная, злая. Вечерело. В сумерках город казался еще более мертвым. Поравнявшись со мной, какой-то гражданин спросил:

— Не знаете, который теперь час?

— Лихой! — в сердцах ответила я и тут же спохватилась…

— Благодарю, — услышала теплый ответ.

Утром в школе был «педсовет». Обсуждался важный вопрос: где добыть лошадь, чтобы привезти для коллектива мороженой свеклы, которую можно набрать без наряда: целые плантации неубранной свеклы занесены снегом, колхозники кормят ею скот.

Районы эти не менее чем в двухстах километрах от Киева, доставить оттуда свеклу — проблема весьма сомнительная, мы, однако, обсуждали ее, чтобы на душе было как-то легче, чтобы оставалась хоть какая-нибудь надежда. Мне и Анастасии Михайловне поручено найти лошадь; кроме того, мне предложено добыть наряд на такую свеклу из буртов, находящихся поближе к городу, тогда, возможно, найдется испольщик, который согласится ее привезти. Такой вариант представляется всем несколько более реальным.

В конце совещания инспектор сообщил, что учителям школы, то бишь гимназии, положены талоны на право приобретения пятидесяти килограммов картошки из куреневских буртов. Этого наряда добился отдел просвещения.

За талонами к заместителю председателя управы Батраку послали меня и учителя математики Марченко. Ну и разговор же был! Батрак глухой, а Марченко, волнуясь, сильно заикается. Пришлось мне кричать «вельмишановному пану» прямо в ухо, что учителя умирают с голоду, что преподавательница Красовская умерла в школе во время дежурства, что Елена Михайловна Бендик вся опухла и дома умирает, что Болотюк едва передвигается, что… Видимо, крепко я ему накричала про «радость бытия» при немецкой власти, так как он остановил меня, приняв от уха сложенную рупором ладонь, и сказал: