Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 123

22_____

Пасха; пришли еще во время моего сна дети Ивановых звать меня вечером{709}. То дождь, то солнце; ходили к Ек<атерине> Ап<оллоновне>, у нас тетя, по городу ходят визитеры. Сытно, скучно и тяжело. Завтра увижу Наумова. Писем нет. Решили ехать к Эбштейн. Там были родственники, но мне было не очень несносно, мне нравится Юра Эбштейн. От Ремизовых записка, обиженная, зовущая к ним. От Эбштейн поехал к Ивановым, там была Замятнина, ее сестра с мужем, Сомов. Л<идия> Дм<итриевна> мне сказала, что судьба ее «Осла» в моих руках; я так испугался, что это насчет денег, что, когда узнал, что дело в музыке к ее пьесе, сейчас же согласился{710}. Сомов был и у Остроумовой, и у Званцевой, и у Аргутинского. Показался несколько надутым, очень моложавым. Разошлись в четвертом часу. Мне очень скучно, и сам не знаю отчего.

23_____

Ждал Наумова, который, пришедши с верховой езды в рейтузах и старом мундире, имея проект к сдаче в среду, даже не хотел раздеваться, но потом просидел часа 2. Был мандеж, кокетство etc. Имел роман он в лагерях, м<ожет> б<ыть>, и теперь любит кого-нибудь из товарищей. Он сидел очень близко и раз положил мне руку на плечо. Говорил: «Можно бы недурно провести время, будучи другом Уайльда». Я провожал его далеко и думаю все о нем, хотя студент мне представляется более желанным. После обеда пошли к Ремизовым, у них вчера был Гофман с визитом, сегодня Тройницкий. Пили чай, ели чудные пасхи. Поехали на «современников», было очень мало народа. Сначала ждали для <нрзб> Местечкин из Никиша, потом оказалось, что Жеребцова забыла партию, и за ней поехали; осталось к концу человек 30, но было уютно. На Невском встретили Чулкова, с которым и отправились в «Вену». Там были «современники» и Верховские, Гржебин и т. п., приятно пили шабли, банановый ликер, кофей. Чулков признался, что сплетню про Наумова пустил он, и спрашивал: «Что он — прекрасный, этот юнкер?» Гржебин кокетничал с нами с соседнего стола. Вернулись на рассвете.

24_____

С утра, узнав по телефону, что бумага есть, но доставят ее только в четверг, поехал с нашими в Удельную. Там был полный комплект Минайловых, Новицких, Кень и Вань и пр. Было несносно, даже до скурильности{711}. Пьяная Мина, будто кто ее валял в саже, предварительно облив купоросом, повязав болевшую от водки голову турецкой повязкой, говорила всякой вздор, сюсюкая, девицы визжали, Паля очень заметно опустился после женитьбы, comme les femmes dégradent toujours[248]. Даже было приятно идти потом по тихому Старопарголовскому к Андриевич. У них был Брандт и еще какой-то толстый господин. Везде чистота и достаток, куры, утки, корова, качели, ром, ликеры, мороженое. Качались на «гигантских шагах», причем я стукнулся об столб, ели, пили, смотрели помещенье, у соседей кричали павлины, напоминая сорт голосов, любимый мною. Холодная, ясная погода. В городе я зашел еще в Тавриду; там Павлик, Юсин, Путц, тетки. Павлик присоединился ко мне и уговорил ехать в «Вену». Там я попал в объятья к Пильскому, сидевшему с Гогой Поповым и с дамой. Он объяснялся мне в любви, просил изобрести человека с 2000 р., взял в долг 5 р. и все или подсаживался к нам, или просил меня к ним. Покуда я у них сидел, Павлик позвал управляющего и подписал счет на мое имя и адрес, говоря прислать в любой день. Зашли еще к Albert’y, пили Montrachet и ели сыр. Я несколько опьянел, что мне всегда мешает в дальнейшем свиданьи. Павлик мне надоел чрезмерно, я постараюсь, чтобы это было его последним посещением. О, милый Наумов. Дома нашел «Песни Билитис»{712} и письмо от Лемана. Хочется сидеть дома, писать, гулять по набережной с холодным и скучающим видом, думая о ком-нибудь.

25_____

Достали ложу на «Горе от ума»{713}. Письмо от Мейерхольда и Юши. Пошли к Блоку. Любовь Дмитриевна была очень грустна, чуть не плакала. Блоку нравится «Л<юбовь> эт<ого> лета». Ехали с Сомовым до набережной. Чудный день. Вид гуляющих, катающихся с [видом] приз<наком?> роскоши и беспечальности, меня грустно пьянил; на балконах сидели дамы в шляпах. Вдруг я встретил того студента, но я не пошел за ним; в ясном вечернем солнце он был бледнее и глаза казались светлее, светло-золотые. Я не знаю, отчего я не пошел за ним. Из открытых окон дома Трубникова был виден четко высокий мол<одой> чел<овек>, вроде Врангеля, стройный и красивый, — и мне опять стало грустно. Прислали «Mercure» и «Marzocco». Часов в 9 пошли к Ивановым. Сначала смотрели корректуры, приехал Сомов и Сюннерберг. Диотима читала «Осла» — лучше, чем ее прежние, проще, более по-шекспировски, но страшно длинно, сумбурно и чем-то непристойно{714}. Потом пели, Сомов пел «Preislied» из «Meistersinger’oв»; я все боюсь, что мне пришлют счет и я не смогу ни отказать, ни уплатить, я скучаю об Наумове и по студенту. Хочу встать рано завтра и больше писать. Обязательно бы начать «Алексея»{715}.

26_____

Встал поздно; когда все ушли, принесли счет из «Вены» — велел прийти на будущей неделе. Прошелся, отнес письмо{716}. Холодно, серо, ветрено. Приехала Андриевич и проч<ие> гости. Занимал дам у себя в комнате, угощая их померанцевым вареньем, petit beurres[249] и шоколадом. Сережа ушел к Эбштейн. Юраша говорил по телефону, спрашивал, когда мы условились быть у них. Ничего не начал делать, что же, опять на завтра? Когда гости ушли, я ходил с Варей по зале, то наигрывая под сурдинку «На коляски, на пролетки», и тоска по богатству, по хорошей обстановке, по глупым знакомым, по светскости меня охватила. Какой я неблагодарный идиот.

27_____

Утром письмо от Лемана, что, не дождавшись от меня ответа, он приезжает в Петербург. Мне было жалко и стыдно, что я не отвечал тотчас на его письма. Пошел к Чичериным, завтракал, наигрывал, они всё толковали о мамашином зонтике, который перекрыли для прогулок Соси, а нянька, отходя, взяла его с собой. Поехал за папиросами, перчатками, шляпой, в парикмахерскую. Хотел сбрить бороду, но хочу раньше поговорить об этом с Наумовым. После обеда писал «Алексея»; пошли к Верховскому. Вскоре приехали Ивановы от Врасских, где познакомились с Книппер, возил их туда Леман, похудевший и расстроенный. Был Гофман у Иванова, у Блока с Наумовым не был. У Верховских был Чулков, Блок, Конради, Иованович; я пел «Куранты», читали стихи, болтали. Жеребцова откладывает вечер до приезда Вяч<еслава> Гавр<иловича>. Блок был очень трогателен. Утро было серо и туманно, печально. Дома без меня Лемана не было, Мейерхольда тоже. Пойду завтра к Блоку в надежде увидеть там маленького Гофмана с Наумовым, с «моим» Наумовым, как говорит Вяч<еслав> Ив<анович>. Ça me tourmente à present[250].