Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 125

4_____

С утра болела голова. Шел дождь. Послал корректуры с посыльным, поехали к Чулкову и Блоку на последний сеанс. Была мать Блока. Сомов очень мил. Все-таки решил поехать к Мейерхольду. Там были Ремизовы и Эрнфельд, очень глупые и пошлые музыкальные супруги, которые, кажется, опутывают Вс<еволода> Эм<ильевича>. Ремизовы рано уехали. Ходили на море, спокойное, серое, читал «Евдокию», болтали. Вернулся в час, я люблю возвращаться в город. Дома записка с листочком в конверте с гербом. От Штейнберг? Голова болела.

5_____

Поехали с сестрой к тете разбирать ноты. Была теплая тихая погода, пришли рано на вокзал. У тети было уютно, она была милая, благосклонная. Был теплый ветерок, думали о лете, тетя предлага<ет> у себя жить, если рано приеду. Когда мы приехали, брат поручика Фрейганга таким же павлиньим голосом говорил: «Антон, друг мой, отдай моему извозчику 60 к.». Антон отказывался. «Ну пожалуйста, а то у меня нет. А мамаша приехала?» — «Нет». Прошел в дом. Мне было очень приятно, будто я видел редкий цветок. Гржебин из типографии телефонировал, что все готово. Поехал к Каратыгину; он презабавно рассказывал о своем tourné. Павлик не пришел, были только Иованович и Юраша. Сплетни об Андреевых, о Бюцове, который был так невозможно накрашен посл<едний> раз. У Андреевых потом на меня нападал Покровский, оказывается, но многим понравилось. Иованович пел «Chansons grises»[253] Hahn’a, романсы Massenet и Chaminad'a, и очароват<ельная>, тонкая и старая в самой новизне культура романск<их> народов меня пленила. Это дурной вкус — не любить их. Возвращался пешком на заре, думая [о Штейнберге] о будущем, о лете. Милые улицы богатых людей, милый город. Есть что-то, что не может погибнуть.

6_____

Был Штейнберг во фраке и цилиндре, отправляясь на обед куда-то, сидел часа два, манерничал, предупреждал насчет Венгеровой, мозгологствовал, говорил, что с ним никто так пренебрежительно, как я, не обращался. Он мне совсем не нравился, мне несколько неловко и смешливо и я не знаю, зачем я с ним связываюсь; пустота ли теперешней жизни? что? не знаю. Хотя я хотел выйти с ним, он со мной простился, целуясь. Я поехал проехаться с ним, продолжался такой же мандеж; он, кажется, недоволен, что я не довел игру до конца. Приехав домой, попил чай с померанцевым вареньем и в ожидании Лемана под сурдинку играл с удовольствием Мендельсона. Леман мне показался очень милым после той тетки. Пошли гулять по набережной. У нас был Чулков; Гога лопнул, издает «Вольная типография», без гонорару, конечно{725}. Пили чай. Чулков отправился к Ивановым, Леман же еще сидел. Завтра к Врасским все пойдем с желтыми нарциссами{726}. Тамамшевы говорили, будто Врасские сожгли «Крылья» и «33 урода», но кажется, это неправда. Совсем забросил письма. Да и «Алексея»-то пишу через пень-колоду, хотя в этом году и написал очень много.

7_____

Заходил к Чичериным утром. С<офья> В<асильевна> еще не вышла замуж. Звали обедать в среду с Врасским. Они могли бы очень меня лансировать[254] в свет, если бы захотели. М<ожет> б<ыть>, похлопотать об этом? На Невском встретил Чулкова с желтым тюльпаном, зашли в «Café Centrale», он говорил, что я влюблен в самого себя, что еще влюблены Блок и Бальмонт, но иначе, что высокая беспечность, замечаемая в некотор<ых> последних вещах Блока, — от меня. Был мил и задушевен. Встретили Павлика, который и приехал ко мне. Не особенно мил; была fatalité, я был ему даже рад после всех мозгологий и теток. Зашел Ремизов; пошли к Врасским, купили желтых ромашек за неимением нарциссов. Врасские это те же, что были в Саратове, и старик помнит папу. Были Блок, Чулков, Потемкин, Ростовцевы, Книппер и разные гости. Читали, я пел «Куранты», за ужином беседовал с Ростовцевой. Леман был очень мил и трогателен. Гога Попов, оказывается, вовсе не считает себя отказавшимся от издания. Блок списывал «Любовь расставляет сети»{727} как наиболее ему нужное. Было не очень плохо. Возвратились часа в 3. От Я новой прислали ноты. Мое письмо Леман получил только при мне вчера.

8_____

Открытка от Сомова, Остроумова зовет в среду вечером. Сидел дома, вставши очень поздно. К сестре пришла Верочка Родионова, болтая и смеясь как-то по-институтски. Пошел вскоре после обеда к Ивановым, Диотима была одна дома, у нее сидела Александра Чеботаревская. Я играл, она обедала, потом сидел один с Л<идией> Дм<итриевной>, вспоминалась прошлогодняя весна. И было как-то скучно ехать к Зинаиде, где предполагался этот кошмарный Штейнберг. Было туманно, ждалась гроза. Зин<аида> Аф<анасьевна> была еще одна. Сомова, бывшего у нее сегодня днем, не позвала, была благосклонна. Пришли Корвовская и Штейнберг. Он невозможен, старая тетка с толстым рылом. Зинаида, кажется, обучает Корвовскую. Читал «Эме Лебеф», потом так сидели в темноте, дивагировали. Господин аффектирован, глуп, несносен, ниже меня, при изрядной толщине, на полторы головы, коротконог и считает себя молодым Вакхом. Это был сплошной кошмар: когда же я увижу Сомова! Я очень скучаю по Нувель. Вышли мы при солнце, Венгерова прощалась из окна, как в комедии. Мол<одые> люди, pour être romanesque[255], захотели сидеть на набережной и продолжать тот же мандеж. Было чудное утро после грозы, мальчики шли удить рыбу, возвращались 2 студента в коляске, мне было скучно, и печально, и тошно. Кто может сравниться с старыми друзьями. Я не предполагал, что человеческая глупость, не закрытая чувством, может так удручать. Потом они пошли вдвоем домой, какие-то несчастные, изломанные, глупые, бескрылые. Мне было их очень жалко в это солнечное раннее утро. Не такова эта весна, как прошлогодняя, другая. Но не верю я, чтобы не было по-другому, но не менее хорошо. Думая раньше не ложиться совсем, все-таки лег. Обещал этот франт прийти в четверг, нужно для спасения позвать кого-нибудь. В «Mercure» упоминается о «Крыльях» и передается содержание.

9_____

Наши в театре. Сижу дома, пишу дневник, скучно, жарко, ветрено передотъездно. Поехал к Чичериным на обед, был там Врасский. Софья Васильевна, занимая его, была забавна и блестяща, как она умеет быть, резка и метка, вроде тетушки Нарышкиной. Играли, приехали Звонаревы, plus bourgeois que jamais[256], пили чай, читал «Евдокию». Торопился к Остроумовой, думая о Наумове. Если бы он мне очень нравился и любил бы меня — какой это был бы пир. На Прачешном мосту шел какой-то офицер, я, проезжая, стал смотреть на него, и он долго остался стоять, тоже обернувшись. Хотя я торопился, но публика, желающая меня слышать, уже уехала. Был милый Сомов и князь{728}. Я читал «Евдокию», кажется, не очень произведшую впечатление. Сомов вчера обедал у Ивановых; домой шел пешком, ущербающая луна, ясная заря за крепостью, тепло, далекий — все настраивало романтично и любовно, несколько печально. Дома принесенные книги с запиской от Гофмана, был он с Наумовым, меня не было, какая жалость! Не видел его стоячих глаз, розовых щек, длинных ног!