Валерий Панюшкин - Ройзман. Уральский Робин Гуд Страница 13

Вновь поступивших сажали в карантин – большую комнату, где стояло штук двадцать двухъярусных железных кроватей, как в казарме. Пристегивали к кровати наручниками. А на дверях карантина – решетка. И на окнах – решетка. В туалет водили под конвоем. Кормили черным хлебом, луком, чесноком и водой, чтобы через неделю тяга к наркотикам заменилась у реабилитанта волчьим голодом. Это была тюрьма. И даже сразу установилось как-то, что людей зовут не по именам, а кличками – Котлета (от фамилии Мясоедов), Моня, Чира, Самодел (заведовал слесарной мастерской), Изжога (повар), – людей звали не именами, а погонялами, потому что это была тюрьма. Но сотрудники Фонда, включая и самого Ройзмана, с трудом могли представить себе какой-нибудь способ исправить человека, кроме тюрьмы. Тюрьму же представляли себе хорошо.

Первую неделю реабилитанты не могли уснуть, кричали, плакали, просили обезболивающих, трамала или промедола. В ответ Дюша притащил две бейсбольные биты, на одной написал «трамал», на другой «промедол». В Дюшином исполнении это была скорее шутка, грубая, но всего лишь бравада. В ответ на жалобы реабилитантов Дюша спрашивал: «Трамала тебе? Или промедола?» И заходил в карантин, жонглируя бейсбольною битой с надписью «промедол». Но в отсутствие Дюши дежурные и впрямь могли пустить биту в ход.

Ройзман довольно быстро заметил, что грозный, уличный и даже бандитский стиль Фонда многие новые сотрудники и помощники понимают буквально. Так бывало. Однажды приехали парни из маленького соседнего городка, сказали, что тоже хотят фонд «Город без наркотиков» и попросили организационных советов.

– Какие организационные советы! – гаркнул Дюша. – Соберите всех барыг на стадионе, да перебейте на хрен!

И несколько не по себе стало Ройзману, когда парни так и сделали. Вернулись к себе в городок, созвали наркобарыг на городской стадион на стрелку якобы с целью поделить рынок, а там, на стадионе, перебили всех бейсбольными битами. Да еще и хвастаться приехали в Екатеринбург.

– Ну, вы это… – Дюша чесал в затылке. – Может, не надо было так буквально-то…

Через месяц, когда проходила ломка, восстанавливался сон, и главным чувством реабилитанта становилось смирение, из карантина выпускали. Примерно с этого момента к нему начинали относиться как к человеку. Ну, не совсем как к человеку. Как к Эдику.

Эдик был обезьяной. Довольно крупной обезьяной, которую какой-то наркоман пытался однажды продать барыге, а сотрудники Фонда как раз поймали и барыгу, и обезьяну. Поселили в реабилитационном центре в клетке (как и людей поначалу селили в клетке), а когда показалось, что Эдик привык и приручился, стали из клетки выпускать. Зверь ходил по комнатам, освоился, отъелся. А когда наступила весна – сбежал. Его видели иногда в роще, скакал по вершинам сосен. Пытались поймать, но как ты поймаешь обезьяну, скачущую по веткам?

– Сам придет, – махнул рукой Ройзман.

Но до наступления холодов обезьяна и не думала приходить сама. Довольно быстро Эдик догадался, что самое хлебное место в округе – кладбище. Люди приносят еду на могилы: куличи на Пасху, яйца, яблоки на Яблочный Спас, мед – на Медовый. Местные старушки жаловались, что вот, придешь, дескать, к вечеру ближе на кладбище поправить могилку мужа, а в сумерках почти выходит из-за могильного камня обезьяна, так что хоть крестись при виде такого беса. Или тянется из-за гранитного памятника к оставленному для покойника яблоку сморщенная маленькая рука и не исчезает, даже если осенить ее крестным знамением.

С первым снегом Эдик действительно пришел сам. Нахохленный, тощий, блохастый сидел на окне и дрожал. Его приняли, конечно, и опять водворили в клетку. Как поступали и с людьми, потому что люди, употреблявшие наркотики, вели себя не лучше обезьяны – та же ловкость, та же дерзость, та же привычка жить сегодняшним днем.

Некоторые наркопотребители приходили сами, приносили восемь тысяч рублей, ибо такова была в реабилитационном центре месячная плата, подписывали контракт на год, за месяц переламывались и требовали их отпустить.

– Ты же снова колоться начнешь, – говорил Ройзман.

– Это не ваше дело! – наглые были, самоуверенные. – Я вашу услугу оплатил только на месяц. Вы не можете мне свою услугу навязывать.

Тут-то их и ломать. Как обезьяну Эдика заперли в клетку, так и этих запирали. Сносились с родителями, убеждали родителей, что месячная передышка в наркопотреблении от наркомании не излечивает, уговаривали родителей оставить сына в реабилитационном центре еще на месяц, на три, на полгода, на год. А наркоманы кричали, что это тюрьма, что вот они вырвутся отсюда и первое, что сделают, – уколются. И год требовался, чтобы совсем сломать их волю, чтобы не только прошла физическая зависимость от героина, но и внедрилась в мозги мысль о вездесущности и всесильности фонда «Город без наркотиков», мысль, что если будешь колоться, то тебя найдут, достанут из-под земли и снова водворят сюда, в тюрьму, потому что Изоплит был тюрьмой, пока тут не появились дети.

Дети жили в центре города. Тоже неподалеку от варовского офиса, в подземных теплотрассах. Беспризорники лет по девять – двенадцать. Десять человек мальчиков и одна девочка. Мальчишки хвастались, что в очередь занимаются с девочкой сексом. Варов, который работал неподалеку от их катакомб, слыша мальчишескую уличную похвальбу, бывал охвачен яростью, пытался догнать, но разве же их догонишь? Санников приезжал со съемочной группой, привозил мальчишкам еду, и за еду мальчишки позволяли снимать под землей свои лежки на теплых подземных трубах. Но в руки не давались, в приюты не хотели, просили водки. А Санников детям в водке отказывал и вечерами после съемок пил ее сам, пока не отпускало диккенсовское какое-то чувство тоски по детям в катакомбах.

Они все были токсикоманами, эти дети. У каждого в рукаве был полиэтиленовый пакет с клеем «Момент», и каждые пару минут каждый катакомбный ребенок неприметно, но и не слишком таясь, делал из пакета глубокий вдох – даже и в толпе на улице. Если клея не было, нюхали бензин или растворитель. Бензин легче достать. На каждой заправочной станции, в каждом заправочном пистолете после каждой заправки остается плевок бензина, которым можно дышать несколько часов. Только в отличие от клея, капля которого лежит на дне пакета, пока не затвердеет, бензин текучий, летучий – выливается из пакета на одежду, а пары его пропитывают изнутри рукав. Так и жили.

Из всех детей самым веселым был Вася девяти лет. Надышавшись бензина, он почему-то не любил лежать в состоянии между сном и галлюцинацией, а любил выбежать на улицу, танцевать на тротуаре под одному ему слышавшуюся музыку, клянчить у прохожих деньги и воровать товары у зазевавшихся магазинных грузчиков. Этого Васю Варов знал больше всех и больше всех жалел – веселый мальчишка. И милиционеры местные тоже лучше всех знали Васю, потому что он был ловчее других, воровал дерзко и больше всех беспризорников доставлял милиционерам хлопот.

И вот однажды Варов, подходя к своему офису, увидел Васю. Мальчик танцевал как всегда, напевал что-то себе под нос, в левой руке держал безусловно ворованную шоколадку, а к правому рукаву прикладывался время от времени носом и делал вдох. Мимо шли люди, и Варов видел, как сзади, быстрым шагом и стараясь оставаться незаметными, приближались к мальчику два милиционера. Несколько мгновений. Варов не успел даже крикнуть. Один из милиционеров выхватил дубинку и ударил мальчишку по ногам. Второй подхватил за шиворот. И потащили в подворотню.

Варов побежал следом, и когда добежал, милиционеров в подворотне уже не было, а мальчик горел как факел, притопывая, приплясывая и размахивая особенно ярко горевшим правым рукавом. Смеялся, кричал и пел, не только от бензинового опьянения, но и от огненной эйфории.

Варов бросился тушить мальчишку, срывать одежду, замотал в свою куртку, и через несколько часов Вася сидел уже на кухне в изоплитовском реабилитационном центре, ел гречневую кашу, а взрослые мужики-наркопотребители и их тюремщики (тоже в основном наркопотребители) стояли вокруг, приговаривали «Ешь, ешь давай» и спрашивали мальчишку, хочет ли он учиться в школе, какие у него были оценки по чтению, куда делась его мать и есть ли у Васи дом. Вася отвечал разумно, а когда явилась вдруг на столе перед Васей банка сгущенки, съел ее один и уснул.

С появлением детей, говорит Ройзман, атмосфера в реабилитационном центре радикально изменилась. Наручники остались, ими по-прежнему приковывали к кроватям реабилитантов в карантине. И бейсбольная бита «трамал» – осталась, ею по-прежнему грозили тем, кто закатывал истерики. Но атмосфера изменилась. С появлением детей наркоманы в ломке перестали позволять себе громко материться, а ключники и дежурные перестали позволять себе крики и битье.

Дядькой у детей (кроме Васи вскоре появились и другие катакомбные) вызвался быть Заяц. До этого Зайца никто не уважал, потому что он был не столько наркопотребителем, сколько наркоторговцем. Но теперь, когда после обеда Заяц усаживал детей делать уроки, сам силился вспомнить с ними, как умножают дроби и сам с ними твердил вслух «Гонимы вешними лучами», – Зайцу хотелось помогать.