Алексей Федоров - Моя война Страница 13

Забыл сказать. В Минске распространился слух, будто предстоит обмен военнопленными и поэтому всем нужно зарегистрироваться под своими фамилиями. Это была провокация, смысл которой мне остался непонятен. Но те, кто, как и я, были под чужими фамилиями, легко пошли на нее. Таким образом, и я в Хелм прибыл под своей фамилией.

Захожу в кабинет зондер-фюрера. Приказал сесть, заполнил анкету. «Так что же это вы, бежать задумали?» Я говорю, что даже слова такого ни разу не произносили. «Зачем врать? Ведь твои же товарищи тебя предают. Ты интеллигент, попал под влияние какого-то повара». Я отвечаю, что мы смотрели на лес и говорили о том, что как хорошо быть на воле, и кто-то, очевидно, понял наш разговор так, что мы собираемся бежать. Зондер-фюрер, конечно, мне не поверил, но сказал, что он меня из лагеря не выпустит, затем дал пачку сигарет и сказал, чтобы я раздал их ребятам. Меня повели обратно.

Ситуация была непонятной. Но друзья, увидев меня целым и невредимым, обрадовались. Я им всё рассказал, раздал сигареты. Стали размышлять. Подозрение пало на одного москвича – лектора или экскурсовода Музея реконструкции Москвы, потому что он пришел к ребятам после того, как меня увели, и как-то неестественно расспрашивал, почему меня увели, и прочее. Решили быть с ним поосторожнее.

В один из вечеров по лагерю распространился слух, будто приехал офицер из РОА (Русская освободительная армия), будет вербовать желающих в армию. Во всех уголках начались дискуссии: что делать? Оставаться в лагере, ехать в Германию? Этот путь, конечно, тоже дает шанс на побег, но если пойти в РОА, то удрать будет легче. Были разговоры и в нашей компании, но выступил профессор: «Вот пойдёте вы в РОА, наденете немецкую форму, и, предположим, вам не удастся бежать, а повезут вас на фронт. Что вы будете делать?

– При первом случае перебежим к своим…

– А если до боя не удастся перебежать, придётся стрелять…

– Мы будем стрелять вверх.

– А кто вам поверит, что вы стреляли вверх, что вы перешли в немецкую армию, чтобы бежать, кто вам поверит, когда на вас будет немецкий мундир и в руках немецкая винтовка?

Доводы его были убедительны.

Затемно выстроили весь барак. Вдоль строя шёл русский офицер в немецкой форме. Фонариком освещал лица и спрашивал: «Воевать хочешь?» – «Нет». Он шёл дальше. «Воевать хочешь?» И того, кто отвечал «хочу», выводили из строя. Их оказалось человек двадцать, не больше.

Распространился слух, что назавтра заключённых должны отправить в Германию. Слухи подтвердились. Но, как оказалось, отправлять стали не всех. Мы были в числе желающих. Только профессор ехать с нами отказался. Он сказал, что бежать не хочет, балластом быть не желает, а в Германию ему не хочется. И остался работать на кухне.

Ну а мы решили ехать своей командой в одном вагоне, в надежде, что так будет легче во время побега и после него. Вот только не учли, что немцы формируют команды заключённых по алфавитным спискам, а не по желанию. В результате группа была разбросана по разным вагонам и наша затея оказалась бесполезной.

За день до отъезда мне удалось поговорить с бывшим английским консулом. Он сказал, что они могли бы запросто всех нас накормить, у них барак ломится от бекона, но немцы не разрешат. На мой вопрос, почему их так хорошо кормят, он ответил, что их снабжает организация Международный Красный Крест, которая к тому же предоставляет возможность переписываться с семьями и даже получать газеты. «А ваше правительство, – сказал он, – конвенцию Красного Креста не подписало, поэтому вы находитесь на иждивении у немцев». Он признался, что у них есть подпольный радиоприёмник. Мне захотелось ночью переползти освещаемый коридор. Но англичанин сказал, что этого делать не следует, поскольку и у нас, и у них есть предатели.

16

…Поезд движется на запад. Мелькают польские пейзажи, города и городишки, далеко друг от друга расположенные хутора. Везут нас через Силезию. Дымят заводы, масса высоких труб. Такое скопление заводов я вижу впервые. Пейзаж меняется. Появляются домики с черепичными крышами, мимо проплывают целые деревни из стандартных домиков, на полях точная прямолинейная планировка посевов, леса все в просеках. Германия. Поезд останавливается в поле. Вылезаю из вагона.

Кормят баландой, выдают хлеб, опять загоняют в вагоны. Ночь. Настроение паршивое.

Утро. Открывают двери: «Вылезай, приехали!» Станция Хаммер. Ведут лесом. Открывается вид на большой, геометрически правильно распланированный, чистый лагерь «Шталаг-326». Всех прибывших выстроили. К строю подошёл печально знаменитый дядя Саша – огромный рыжий белорус. Он держал за поводок собаку. Рядом стоял немецкий офицер. «Есть ли мои земляки? Я из Полесья», – спросил дядя Саша. Кто-то нашёлся. «А ну иди сюда». Тот подошёл. Дядя Саша начал громко расспрашивать, откуда он. Ответ парня ему не понравился. Последовала сильная оплеуха. Парень упал на землю. «Не ври, сукин сын», – сказал дядя Саша. Теперь уже спросил немец. «Я был в плену, жил на Урале (он назвал город), работал у купца (назвал фамилию). Есть ли кто-то оттуда?» Нашёлся один. Вызвал, спросил. Ответ тоже не удовлетворил. Оплеухи не было, но офицер прочитал короткую нотацию о том, что врать нельзя.

Что касается судьбы дяди Саши, то вот что я узнал о нём в Бресте в июне 1945-го. Когда наши войска занимали Хаммер, дядя Саша не сумел бежать. Он спрятался в уборной, залез под стульчак. Освобождённые военнопленные долго искали его. Наконец нашли и утопили в уборной.

А тогда в Хаммере после знакомства с руководством нам принесли контейнеры с баландой и хлеб. Баланда была из брюквы. Контейнеры принесли немцы. Все заключённые ринулись в очередь. Конечно, вместе со всеми и я. И тут же получил мощный удар в челюсть, напрочь выключивший моё сознание. Но я всё же удержался на ногах. Оказалось, это обычный метод наведения дисциплины.

Медосмотр. Всем выдают тупые бритвы и приказывают брить волосы на всём теле. Посреди большого зала сидят немцы с палками. Кто закончил бриться, подходит к одному из них, и тот его осматривает. Если где остался волос, он бьёт палкой и отправляет доскабливаться.

В бараках холодно. Окон нет. Зима, правда, не суровая, но всё-таки зима. Режим строгий. Ночью выходить из барака нельзя. Лежим, тесно прижавшись друг к другу. А рядом штрафной барак, в котором мучают провинившихся. Целый день они маршируют. Ложатся, встают, ложатся, встают, бегут. Охраняют штрафной барак эсэсовцы из советских военнопленных – азиатов и кавказцев. Каждый барак выгорожен проволокой, чтобы заключённые не общались между собой.

Впрочем, мы там не задержались. Дня через четыре нас сажают в поезд и отправляют дальше. По рельефу местности нетрудно определить, что мы поднимаемся в горы и таким образом добираемся до станции Хобельхоф.

От станции до лагеря – рукой подать. Этот лагерь «6-А». Прибыли в сумерки, мороз, может, и не сильный для живущих в нормальных условиях, но нас пробирал до костей, ведь наши измождённые тела прикрывало жалкое тряпье.

При выгрузке из вагонов я постарался встать в числе первых в большой колонне, чтобы в бараке попасть ближе к печке. Почти бегом рванул до барака по тягуну (тягун – это длинный подъем: термин легкоатлетов-бегунов) в сопровождении охраны с собаками. Барак был без окон и дверей – все выломано и сожжено, но военнопленные, эти гениальные приспособленцы, мигом затопили печку всем, что горит. Наверху над печкой, на деревянных формах, лежала широкая, сантиметров 40, доска. Я первый заметил её и мигом решил, что она будет прекрасной постелью. Так оно и оказалось. На ней я хорошо устроился и спал без сновидений, хотя потом весь день откашливался и сморкался сажей.

В лагере «6-А» я пробыл с неделю. Кормили плохо. Два литра супа из свекольной ботвы с изрядной долей песка и граммов 150–200 хлеба в день.

Три события остались у меня в памяти от пребывания в тех местах. Это молниеносная дружба с мордвином по имени Николай, с которым мы все дни проводили вместе, делились воспоминаниями, мыслями, планами и хитро добытыми продуктами – лишней порцией баланды, куском хлеба. Мы хотели и дальше двигаться вместе, но на шестой день судьба нас разлучила: медкомиссия отобрала его на шахту, он выглядел здоровее меня, а я, со своими сорока девятью килограммами веса и недержанием мочи от слабости, на шахту не попал и был направлен дальше, на запад, в другой лагерь.

Му́ки расставания с другом и сознание, что голодная смерть не за горами, сопровождали меня ещё очень долго. Вместе с нами этим же эшелоном везли пленных поляков – они при посадке ели краковскую колбасу и откусывали хлеб от больших буханок. Я зря тогда подумал плохо об этих поляках, ларчик-то открывался просто – их страна тоже подписала в своё время конвенцию Международного Красного Креста о статусе военнопленных.

Это наш «папа» Сталин считал плен позором, а они не гордые, подписали конвенцию, и их заключённые легче переносили тяготы пленения. Правда, к чести вождя народов надо сказать, что и своего сына Якова он не стал выручать из плена, несмотря на предложения немцев об обмене. Да и Яков не выступил против отца, как фашисты его ни уговаривали. Он умер где-то в неизвестности…