Ромен Роллан - Жизнь Толстого Страница 13

Как я уже говорил, женские образы значительнее мужских; особенно это относится к двум главным героям романа, которых Толстой наделил своими собственными мыслями. Я имею в виду бесхарактерного, мягкого Пьера Безухова и пламенного, но сухого князя Андрея Болконского. Их душам не хватает цельности; характеры их не развиваются, не растут вместе с возрастом – отсюда вечные колебания и переходы из одной крайности в другую вместо закономерного движения вперед. Мне, разумеется, возразят: таков русский характер. Однако я должен отметить, что и русские подвергли Толстого такой же критике, – как, например, Тургенев, упрекавший Толстого за статичность психологии его героев. «Настоящего развития нет ни в одном характере… а есть старая замашка передавать колебания, вибрации одного и того же чувства…»[101] Толстой и сам соглашался, что местами он несколько поступился закономерностью психологического развития характеров[102] во имя правдивости исторического полотна в целом.

И в самом деле, величие «Войны и мира» заключается прежде всего в воскрешении исторической эпохи, когда пришли в движение целые народы и нации столкнулись на поле битвы. Народы – истинные герои этого романа; а за ними, как за героями Гомера, стоят ведущие их боги: невидимые силы, «бесконечно малое, ведущее массы» дуновение бесконечности. Десница судьбы, скрытая от взоров наций, сталкивает их друг с другом в гигантских сражениях, и все эти события изображены Толстым с грандиозностью древних преданий. Напрашивается сравнение не только с «Илиадой», но и с индусскими эпопеями.[103]

«Анна Каренина» и «Война и мир» – высочайшие вехи периода творческой зрелости Толстого. «Анна Каренина» еще более совершенное произведение, чем «Война и мир», написанное более зрелым и уверенным в своем мастерстве, более искушенным в знании человеческих страстей художником. Но в этом романе нет той свежести, молодости, того пламени и энтузиазма, нет того размаха крыльев, что в «Войне и мире». Толстой уже не ощущает прежнего наслаждения от творчества. Умиротворение, которое принес ему на первых порах брак, миновало. В заколдованный круг любви и искусства, воздвигнутый вокруг него графиней Толстой, вновь начинают прокрадываться нравственные муки.

Уже в первых главах «Войны и мира», написанных год спустя после женитьбы, в признаниях князя Андрея Пьеру по поводу супружеской жизни, слышится разочарование мужа, который видит в любимой жене чужого ему человека, без вины виноватого, невольную помеху на пути морального совершенствования. Письма 1865 г. возвещают близящийся возврат религиозных терзаний. Пока это только мимолетные угрозы, которые заглушаются радостью бытия. Но в 1869 г., когда Толстой кончает «Войну и мир», он переживает более серьезное потрясение.

Толстой уехал из дому на несколько дней по делам имения. Ночью он лежал в постели и не спал; он слышал, как пробило два часа, «…я устал страшно, хотелось спать и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай бог испытать. Я вскочил, велел закладывать. Пока закладывали, я заснул и проснулся здоровым. Вчера это чувство в гораздо меньшей степени возвратилось во время езды…»[104]

Очарованный замок, который так трудолюбиво воздвигала любовь графини Толстой, дает трещины. По окончании «Войны и мира» возникает душевная пустота, которую писатель пытается заполнить философскими[105] и педагогическими занятиями: он задумывает составить «Азбуку» для народа и работает над ней с необычайным увлечением четыре года; он гордится своей «Азбукой» больше, чем «Войной и миром», и, кончив ее (в 1872 г.),[106] составляет еще одну учебную книгу для чтения (1875 г.). Потом увлекается греческим языком, изучает его с утра до ночи. Толстой забрасывает все и вся, открывает для себя «восхитительного Ксенофонта» и Гомера, истинного Гомера, не того, которого преподносят переводчики. «Все эти Фосы и Жуковские поют каким-то медово-паточным, горловым, подлым и подлизывающимся голосом, а тот черт и поет, и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его может слушать».[107]

«…без знания греческого нет образования… Я… убедился, что из всего истинно прекрасного и просто прекрасного, что произвело слово человеческое, я до сих пор ничего не знал…»[108]

Он и сам сознает, что его увлечение граничит с безумием. Не щадя сил, он с такой страстностью погружается в занятия, что заболевает. В 1871 г. ему приходится ехать на кумыс в Самарскую губернию к башкирам. За исключением древних греков он недоволен всем на свете. После судебного процесса в 1872 г. он серьезно поговаривает о том, чтобы все распродать и переселиться в Англию. Графиня Толстая приходит в отчаяние от таких планов.

«Если ты все сидишь над греками, – ты не вылечишься. Они на тебя нагнали эту тоску и равнодушие к жизни настоящей. Недаром это мертвый язык, он наводит на человека и мертвое расположение духа».[109]

Наконец, утомившись от множества возникавших и тут же отбрасывавшихся проектов, он 19 марта 1873 г., к великой радости графини, принимается за «Анну Каренину». В годы работы над «Анной Карениной» жизнь его омрачается семейным трауром;[110] к тому же заболевает жена, «…нет у нас в доме благополучия…»[111]

В «Анне Карениной» чувствуется кое-где печаль пережитого, как бы след перегоревших страстей.[112] За исключением прелестных страниц сватовства Левина, любовь в этом романе не проникнута той юношеской поэтичностью, которая есть в «Войне и мире» – эпопее, не уступающей лучшим лирическим поэмам всех веков. В «Анне Карениной» любовь принимает характер острый, чувственный, властный. Если, говоря о роке в связи с «Войной и миром», мы представляли себе Кришну – разящее, но безмятежное божество, которое бесстрастно повелевает судьбами царств, то в «Анне Карениной» царствует безумие любви, «сама Венера». Это она – в чудесной сцене бала, когда страсть, помимо их воли, охватывает Анну и Вронского, – придает Анне, одетой в черный бархат, со скромными анютиными глазками в прическе, «что-то чуждое, бесовское и прелестное», несмотря на невинность ее красоты. Это она – после объяснения Вронского в любви – озаряет своим блеском лицо Анны, «но блеск этот был не веселый, – он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи». Это она вливает в сердце честной и рассудительной женщины, молодой любящей матери, свою сладострастную отраву, которая переполняет и в конце концов губит Анну.