Анатолий Добрынин - Сугубо доверительно [Посол в Вашингтоне при шести президентах США (1962-1986 гг.)] Страница 13

Надо сказать, что упоминание Хрущевым о возможной войне ставило целью убедить Кеннеди в серьезности положения и необходимости решения проблемы на предлагаемых Хрущевым путях. В действительности же, когда все эти вопросы обсуждались на заседании Политбюро (тогда оно называлось Президиумом) в преддверии венской встречи, никто и не помышлял о военной конфронтации с США. Это исключалось. Речь шла лишь об оказании нажима на Кеннеди. Хрущев тут явно блефовал (сознательно или эмоционально — трудно сказать). Но должен прямо сказать: Хрущев опасался войны и, разумеется, совсем не рассматривал такую альтернативу из-за германских дел.

Кеннеди признал, что положение в Западном Берлине и Германии в целом является ненормальным, однако, сказал он, время для предлагаемых изменений не наступило. Он призвал Хрущева „не нарушать нынешнее равновесие сил". Президент предлагал отложить рассмотрение германского вопроса. Хрущев же продолжал настаивать на своем, говоря, что решение СССР подписать не позже декабря мирный договор с ГДР с вытекающими из этого последствиями принято и никакие угрозы со стороны США его не остановят.

Короче, когда они разъехались, вопрос этот превратился в тлеющий бикфордов шнур. Кеннеди, уверенный в серьезности угроз Хрущева, стал готовиться к военным контрмерам. Хрущев же продолжал занимать достаточно жесткую позицию, не переступая, впрочем, опасной черты. Переговоры по германскому вопросу и Западному Берлину велись напряженно, и напряженность вокруг этих вопросов сохранилась на долгие месяцы.

В ходе обмена мнениями в Вене обсуждался также вопрос о прекращении ядерных испытаний. Хрущев указал, что проведение трех инспекций ежегодно соответственно на территориях СССР, США и Англии вполне достаточно для проверки соблюдения соглашения о прекращении ядерных испытаний. (Хрущев вообще впервые соглашался на такие инспекции внутри СССР.) Кеннеди, в свою очередь, настаивал на более строгих мерах контроля, на увеличении числа ежегодных инспекций. Вопрос о контроле так и остался неразрешенной проблемой.

Короче, на встрече в Вене обеими сторонами были упущены определенные возможности поставить вопрос о прекращении ядерных испытаний на практические рельсы: важно отметить, что в этот момент и США, и СССР говорили о полном запрещении испытаний во всех сферах, включая и подземные. Как известно, последующие дискуссии привели позже к соглашению лишь по трем сферам.

Интересно отметить, что в ходе обсуждения кубинских дел президент США в личной беседе с Хрущевым признал, что кубинская операция была его ошибкой, совершенной в результате неверной информации, полученной им от Центрального разведывательного управления США.

В целом встреча в Вене между Хрущевым и Кеннеди (она оказалась единственной) была важной с точки зрения дальнейшего хода событий. Хрущев уехал с этой встречи все еще недооценивая решимость Кеннеди защищать свои позиции. Кеннеди же, пожалуй, несколько переоценивал готовность Хрущева к решительным действиям вокруг Берлина, начав сам подготовку к возможной пробе сил. У меня же осталось впечатление от их встречи в Вене, что у Хрущева был неплохой шанс установить там более конструктивные личные отношения с новым президентом, но он упустил этот шанс и реальную возможность улучшения принципиального взаимопонимания с Кеннеди.

Меня назначают послом в США

В конце 50-х годов Хрущев ввел одно новшество, при рассмотрении внешнеполитических вопросов на заседаниях Политбюро. Прежде на таких заседаниях от МИД присутствовал лишь один министр. Хрущев стал вызывать на обсуждение соответствующих пунктов повестки дня заседаний Политбюро и заведующих наиболее важных отделов министерства.

Хрущев часто спрашивал их мнение по разным аспектам обсуждаемого вопроса, причем делал это до того, как выскажет свое мнение министр. Расчет был прост: если сперва выступит министр, то заведующий отделом вряд ли посмеет ему противоречить, но когда его спрашивали первым, то тут, как говорится, он должен был „думать сам", полагаясь лишь на свое знание предмета и высказывать свои, порой не совсем ординарные или стандартные мысли, чего, собственно, и добивался Хрущев.

Такому „допросу" по американским делам порой подвергался и я. При этом обычно у Хрущева — особенно после выходного дня, когда, по его выражению, он „гулял и думал", — рождалось немало самых разнообразных идей: от действительно интересных до практически нереальных, хотя и броских с первого взгляда.

В последнем случае непросто было высказывать ему критическое мнение, особенно в присутствии других членов Политбюро. Однако вопросы подчас были слишком важными, чтобы „лукавить", и приходилось, хоть и дипломатично, говорить то, что думаешь („Ваше предложение интересно, но американцы не оценят и не примут его").

Такие ответы вызывали подчас недовольство Хрущева. Но последующая реакция из Вашингтона часто оказывалась близка к высказанному мною мнению.

4 января 1962 года состоялось очередное заседание Политбюро. На нем рассматривался ряд вопросов, касающихся отношений с США, поэтому был приглашен и я. В конце обсуждения Хрущев сказал, что у него остался еще один вопрос „вне повестки дня" — о назначении нового посла в США в связи с уходом Меньшикова на пенсию.

Ожидая, что Хрущев может спросить мое мнение на этот счет, я стал лихорадочно перебирать в уме возможные кандидатуры.

Однако он не стал ничего спрашивать (как после выяснилось, члены Политбюро обсуждали уже этот вопрос в узком кругу еще до начала заседания, но я не знал этого). Хрущев сказал, что у него есть одна кандидатура. В полушутливой форме он добавил, что лучше всего, видимо, назначить на этот пост человека, который часто умеет отгадывать реакцию американцев на то или иное его предложение. „Ему и карты в руки". И тут он назвал мою фамилию, спросив, какое будет мнение на этот счет.

Члены Политбюро заулыбались, „Поддерживаем, поддерживаем", — сказали они. Хрущев подытожил: „На этом решим", — после чего поздравил меня с назначением.

Для меня действительно все это было полной неожиданностью. Я и не думал об этом. Мне исполнилось всего 42 года, и я еще ни разу не был послом ни в какой стране. А тут назначение на пост № 1 в советском дипломатическом корпусе.

Когда я пришел домой и сообщил жене, она сперва тоже не поверила. „Вечно ты шутишь". Да я и сам как-то еще не освоился с этой мыслью. Лишь когда нам домой позвонил Громыко и поздравил с назначением, только тогда до нас обоих стала доходить ожидавшая нас крутая перемена и в жизни, и в работе.