Дмитрий Олейников - Николай I Страница 13

Семнадцатого апреля 1818 года, в Светлую пасхальную неделю, в 11 часов Александра Фёдоровна услыхала крик своего первого ребёнка: «Нике целовал меня, заливаясь слезами, и мы возблагодарили Бога вместе, не зная ещё, даровал ли Он нам сына или дочь, когда матушка, подойдя к нам, сказала: "Это сын". Счастье наше удвоилось, однако я помню, что почувствовала что-то внушительное и грустное при мысли, что это маленькое существо будет со временем императором!»[83]

Жуковский на это событие немедля отозвался одой:

Младой отец пред матерью спасённойВ жару любви рыдает, слов лишён.(«Государыне великой княгине Александре Фёдоровне», 1818)

Тот же Жуковский, близкий ко двору человек, отметил в дневнике всеобщую радость: «Один из прекраснейших дней. Рождение В<еликого> Кн<язя>. Прелестное утро. Чувства весёлые, ясные, живые, без примеси. Радость истинная. Черты истинной высокости в характере матери. Это великое счастье. Чем более причин к ней привязаться, тем более прелести в жизни»[84].

Ребёнка отдали на попечение боннам и няням (Николай проследил, чтобы одной из нянь была англичанка). «Это был прелестнейший маленький ребёнок, беленький, пухленький, с большими тёмно-синими глазами; он улыбался уже через шесть недель»[85].

Кто бы мог тогда подумать, что рождение первенца станет причиной столь резких перемен в жизни его родителей? Минул год с небольшим, и в погожий день 13 июля 1819 года послеобеденная дружеская беседа императора Александра с Николаем и Александрой Фёдоровной неожиданно переросла в серьёзный и важный разговор. Сначала Александр похвалил Николая за удачные учения, потом заговорил о семейном блаженстве младшего брата (Александра была снова беременна), признался, что завидует счастью иметь сына, которого ни он, ни брат Константин никогда не испытывали. А потом объявил, что и он, и считавшийся наследником Константин видят в первенце Николая — Александре, как его назвали, «знак благодати Божией», символ благополучного продолжения царского рода. Именно поэтому по совместному решению старших братьев к Николаю и его потомству перейдёт российский престол. Сам Александр «считает своим долгом отречься от правления с той минуты, как почувствует сему время», а Константин, «имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле».

Это был сюрприз, разрушавший сложившуюся идиллию.

«Мы сидели, как окаменелые, — вспоминала Александра Фёдоровна, — широко раскрыв глаза, не будучи в состоянии произнести ни слова». Затем Николай несколько пришёл в себя и принялся уверять венценосного брата, что к занятию трона никогда не готовился и не чувствует в себе «ни сил, ни духу» на столь великое дело, что всегда его мыслью и желанием было только служить государю «изо всех сил души и разумения». Александр же ответил, что «когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было тем ещё труднее, что нашёл дела в совершенном запущении от совершенного отсутствия всякого правила и порядка», и что Николаю будет куда легче, ибо «многое сделано к улучшению, всему дано законное течение», а значит, преемник найдёт всё в полном порядке, который нужно будет только удерживать.

«Видя, что мы готовы были разрыдаться, — продолжает Александра Фёдоровна, — он постарался утешить нас, успокоить, сказав, что всё это случится не тотчас, что, может быть, пройдёт ещё несколько лет прежде, нежели он приведёт в исполнение свой план; затем он оставил нас одних. Можно себе представить, в каком мы были состоянии. Никогда ничего подобного не приходило мне в голову даже во сне. Нас точно громом поразило; будущее казалось мрачным и недоступным для счастья».

«Кончился сей разговор, — вспоминал Николай Павлович, — государь уехал, и мы с женою остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое должно поразить человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой всегда открываются приятные виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться, — вот совершенное изображение нашего ужасного положения»[86].

Единственным относительным утешением для Николая стало уверение Александра в том, что минута «столь ужасному для великокняжеской четы перевороту» настанет ещё не скоро. Император просил пока «только привыкать к будущности неизбежной» и обещал, что до грядущих перемен остаётся не менее десяти лет. «Переворот» терялся где-то за туманным ещё 1829 годом, и Николай Павлович (его даже не назначили членом Государственного совета) снова окунулся в воинскую службу.

«При самом моём вступлении в службу, где мне наинужнее было иметь наставника, брата благодетеля, — признавался Николай в воспоминаниях, — оставлен был я один с пламенным усердием, но с совершенною неопытностью».

О неопытности своей Николай вспоминал так: «До 1818 года не был я занят ничем; всё моё знакомство со светом ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в 10 часов все господа генерал- и флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие допуск к Государю. В сём шумном собрании проводили мы час, иногда и более, доколь не призывался к Государю военный генерал-губернатор с комендантом, и вслед за сим все генерал-адъютанты и адъютанты с рапортами и мы с ними, и представлялись фельдфебели и вестовые. От нечего делать вошло в привычку, что в сём собрании делались дела по гвардии, но большею частию время проходило в шутках и насмешках насчёт ближнего; бывали и интриги. В то же время вся молодежь, адъютанты, а часто и офицеры ждали в коридорах, теряя время или употребляя оное для развлечения почти так же и не щадя начальников, ни правительство. До сего я видел и не понимал; сперва родилось удивление, наконец, и я смеялся, потом начал замечать, многое видел, многое понял; многих узнал — и в редком обманулся. Время сиё не было потерей времени, но и драгоценной практикой для познания людей и лиц…»

Снова, как когда-то в детстве, пригодилось умение «слышать то, что слышать не полагается, и слышать лучше, чем полагают».

Оставшийся неизвестным современник дал такую характеристику Николаю того времени: «Обыкновенное выражение его лица имеет в себе нечто строгое и даже неприветливое. Его улыбка есть улыбка снисходительности, а не результат весёлого настроения или увлечения. Привычка господствовать над этими чувствами сроднилась с его существом до того, что вы не заметите в нём никакой принуждённости, ничего неуместного, ничего заученного, а между тем все его слова, как и все его движения, размеренны, словно перед ним лежат музыкальные ноты. В великом князе есть что-то необычное: он говорит живо, просто, кстати; всё, что он говорит, умно, ни одной пошлой шутки, ни одного забавного или непристойного слова. Ни в тоне его голоса, ни в составе его речи нет ничего, что обличало бы гордость или скрытность. Но вы чувствуете, что сердце его закрыто»[87].