Елена Арсеньева - Вечная мадонна Страница 13

Вскоре Василий Андреевич был из ополчения переведен в штаб Кутузова, зачислен в канцелярию (он составлял деловые бумаги для фельдмаршала, за что и был прозван «златоустом»). В начале октября, в лагере, Жуковский написал поэму, которая принесла ему поистине всероссийскую известность и славу: «Певец во стане русских воинов». В первой публикации было сделано примечание автора: «Писано после отдачи Москвы перед сражением при Тарутине». Императрица Мария Федоровна, мать Александра Павловича, пришла в восторг от этих стихов и пожелала иметь автограф автора. Разумеется, ее да и всех других женщин воодушевляла не только патриотическая идея! Среди громокипящих строк, написанных, полное впечатление, еще во времена Бояна:

Наполним кубок! меч во длань!Внимай нам, вечный мститель!За гибель — гибель, брань — за брань,И казнь тебе, губитель!

среди перечисления имен вождей и полководцев, живых и павших, вдруг возникали слова, одушевленные самой нежной любовью. Они-то и поражали читателя в самое сердце. Не только отчаянный патриотизм принес успех этим стихам, но прежде всего то, что каждый слышал в них отзвук своей любви, каждый видел отсвет своего счастья, к которому удастся воротиться, нет ли — одному богу ведомо. Но Маша-то Протасова знала, что здесь каждая строка, каждое слово навеяны ею, обращены к ней:

Любви сей полный кубок в дар!Среди борьбы кровавой,Друзья, святой питайте жар:Любовь одно со славой.Кому здесь жребий уделенЗнать тайну страсти милой,Кто сердцем сердцу обручен,Тот смело, с бодрой силойНа все великое летит;Нет страха; нет преграды;Чего-чего не совершитДля сладостной награды?Ах! мысль о той, кто все для нас,Нам спутник неизменный;Везде знакомый слышим глас,Зрим образ незабвенный;Она на бранных знаменах,Она в пылу сраженья;И в шуме стана, и в мечтахВеселых сновиденья.Отведай, враг, исторгнуть щит,Рукою данный милой;Святой обет на нем горит:Твоя и за могилой!О сладость тайныя мечты!Там, там, за синей далью, —Твой ангел, дева красоты,Одна с своей печалью,Грустит, о друге слезы льет;Душа ее в молитве,Боится вести, вести ждет:«Увы! не пал ли в битве?»И мыслит: «Скоро ль, дружний глас,Твои мне слышать звуки?Лети, лети, свиданья час,Сменить тоску разлуки».Друзья! блаженнейшая часть:Любезных быть спасеньем.Когда ж предел наш в битве пасть —Погибнем с наслажденьем;Святое имя призовемВ минуты смертной муки;Кем мы дышали в мире сем,С той нет и там разлуки:Туда душа перенесетЛюбовь и образ милой…О други, смерть не все возьмет;Есть жизнь и за могилой.

Они оба так хотели в это верить… И судьба какое-то время лелеяла их надежды, их любовь.

Избежав гибели в бою, Жуковский заразился было тифом и, находясь между жизнью и смертью, был оставлен в госпитале в Вильно. Маша, которая работала в Орле сиделкой в лазарете (все дочери дворянских семей считали для себя честью ухаживать за ранеными солдатами!), не получала от него ни строки два месяца. Ей уже виделась самая ужасная участь «милого Базилио», она не осушала слез и не спала ночей, спала с лица, и, может быть, именно тогда подступила к ней чахотка, которая потом, спустя много лет, проторит ей путь в могилу… Александр Тургенев, один из ближайших друзей Жуковского, с ног сбился, разыскивая пропавшего по всем фронтам, по всем лазаретам и госпиталям. Наконец Василий Андреевич дал о себе знать: в начале 1813 года он получил бессрочный отпуск по болезни и возвратился с орденом Св. Анны 2-й степени и в чине капитана в имение Муратово, которое досталось ему от Марьи Григорьевны…

До Белева были считаные версты. Ничто не стоило преодолеть их! Счастье Маши при встрече окрылило его. Откровенная злоба Катерины Афанасьевны низвергла с небес на землю, да что там — открыла пред ним бездны преисподней…

В эти тяжелые дни, когда Жуковский вновь переживал невозможность счастья и крушение всех своих надежд, приехал навестить его старинный товарищ — Александр Воейков.

Это был человек весьма своеобразный, умевший производить на людей самое благоприятное впечатление, — и при этом эгоист отъявленный, обладающий громадным самомнением, поддержанным случайным успехом. Человек умный, начитанный и образованный, воспитанный на классиках и философах XVIII века, острослов, обладающий даром убедить кого угодно в чем угодно, он в полной мере обладал тем, что называется отрицательным обаянием: некрасивый, он умел привлечь к себе доброжелательное внимание и понравиться, умел вскружить дамам голову льстивыми разговорами и тотчас перейти к интересной молчаливости, подпустить в разговор толику разочарованности, намекнуть на давно и прочно разбитое сердце… Этого было довольно, чтобы дамы и барышни моментально начинали жалеть его и все как одна желали излечить это сердце. Некрасивость, даже уродство Воейкова в такие минуты были незаметны. Его насмешливые глаза, его загадочная полуулыбка довершали дело. Никто и никогда не мог быть уверен в искренности его чувств, никто и никогда не мог бы сказать, что видит Воейкова насквозь… На самом деле окружающие его, люди в большинстве своем тонкие и деликатные, просто не могли поверить, что видят пред собою воплощенное зло, воплощенное коварство и воплощенное лицемерие.

Василий Андреевич рассказал ему о своей любви к Маше и спросил совета. Воейков, который казался искренне расположенным к старинному приятелю («В Жуковском обнял я утраченных друзей!»), ответил, что ему нужно посмотреть на эту семью. Желание вполне объяснимое, и поэт ввел его в дом к Протасовым.

Едва ступив на порог, Воейков влюбился в Сашу Протасову. Ему было тридцать шесть, ей — пятнадцать. Он был уродлив, она — прелестна. Вот словесный портрет, написанный женщиной-современницей, и в этом описании (хотя дамы редко бывают беспристрастны друг к другу) читается искреннее восхищение: «Молодая, прекрасная, с нежно-глубоким взглядом ласковых глаз, с легкими кудрями темно-русых волос и черными бровями, с болезненным, но светлым видом всей ее фигуры, она осталась для меня неземным видением моего детства». Маша далеко уступала по красоте сестре. Даже Жуковский, любя старшую сестру, писал о «милом, восхитительном ребячестве» младшей, называл ее «милой Грацией».

Нет ничего удивительного, что Воейков мгновенно потерял голову при виде ее лазоревых очей! Удивительно другое: та радость, с которой Катерина Афанасьевна встретила его сватовство, и та готовность, с которой Жуковский помогал сестре предать красавицу в руки чудовища. А ведь он-то прекрасно знал и моральную распущенность Воейкова, и его склонность к винопитию, и сварливую натуру, за которую литературные друзья прозвали его «дымной печуркой», и жадность его. А слухи о том, что у Воейкова где-то есть внебрачный ребенок, доходили и до Жуковского… Ну что ж, видимо, здесь сыграла свою роль пресловутая мужская солидарность и глубокая убежденность всех мужчин, даже сего возвышенного пиита: мужу дозволено все, жене — ничего. Жених до брака должен пройти искус, все испытать, перебеситься, так сказать, а невеста должна оставаться белой голубицей. Муж может позволить себе адюльтер, жена должна хранить святость домашнего очага… et cetera et cetera! To, что мы нынче возмущенно называем мужским шовинизмом, в те приснопамятные времена господствовало во всех слоях общества и принималось как нечто само собой разумеющееся.