Леон Верт - Сент-Экзюпери, каким я его знал… Страница 13

Сент-Экзюпери приблизился к нему со свойственным ему видом архангела и вельможи одновременно. И устремил на зверя свой простодушный взгляд. Так, должно быть, смотрел он на пуму, такую милую, которую вез однажды из Африки и которая чуть не загрызла бортпроводника. И вот в этот момент я стал свидетелем странной сцены. Человек-зверь, в клетку к которому мы вошли, «ума не мог приложить, что и делать». Не то чтобы на него давил авторитет писателя и пилота. Для него это ничего не значило. Да и Сент-Экзюпери вел себя совсем не как укротитель. Но тем не менее тот человек был укрощен. Укрощен обаянием, тайной, которую ни его хитрость, ни его деньги не могли разъяснить. В мгновение ока он лишился силы и могущества. Сент-Экзюпери, стоявший перед ним, был для него непостижим, зато он смутно ощущал, что его самого Сент-Экзюпери постиг без труда и видел буквально насквозь. Он что-то лепетал, безуспешно пытаясь обрести уверенность с помощью своего ножа для разрезания бумаг. У меня на глазах миф об Орфее воплощался в жизнь.

Порой слава (точно так же, как жизнь, да и сама смерть) выглядит комично. Так, всего через несколько недель после его возвращения из Ливийской пустыни мы сидели вечером за столиком кафе в глубине зала. Было уже поздно. Обычно в такой час кафе напоминает освещенное логово. Внезапно какая-то женщина (оказалось, известная актриса) проскользнула между стульев к нам. Подойдя к Сент-Экзюпери, она широко раскинула руки, походившие на два трепещущих крыла, и, заглушая своим голосом шум, царивший в зале, произнесла: «Все женщины Франции плакали вместе со мной… Все женщины Франции радуются вместе со мной…»

Сент-Экзюпери не знал, что ему делать: то ли, скромно потупившись, уткнуться взглядом в стол, то ли из вежливости созерцать эту ужасную аллегорию славы. Наконец аллегория заскользила прочь. Когда она оказалась достаточно далеко и уже не могла услышать его, Сент-Экзюпери спросил, наклонившись ко мне: «Кто эта дурища?»

Вспоминаю один летний воскресный день. Близился вечер. У меня собрались несколько друзей. Кто-то сел за пианино и запел:

У смерти на краюНа Францию смотрю.

Потом последовали «Да здравствуют пленники» и «Битва при Мариньяно».

Сент-Экзюпери тоже запел. (Он любил песни XVI века, хотя исполнял их на редкость фальшиво.) Затем подошел к окну и какое-то время созерцал деревья Люксембургского сада.

Внезапно я увидел, как он размахивает руками, окликая двух прохожих. Это были два мулата. Жестами он настоятельно приглашал их подняться. То ли за время долгих странствий привыкнув ничему не удивляться, то ли загипнотизированные Сент-Экзюпери, словно птица змеей, оба мулата повиновались. Они вошли без робости, но и без грубой самоуверенности. Вели они себя просто и безупречно. Не заставив себя долго упрашивать, они спели несколько старинных песен не то Гваделупы, не то Мартиники.

Из окна второго этажа Сент-Экзюпери сразу же распознал в них деликатных людей и принял за своих. Это было похоже на фокус: из тысячи прохожих он выбрал именно этих двух. Такой выбор походил на трюк иллюзиониста, но мой друг, несомненно, был блестящим знатоком людей.

Пилот, поэт, физик, фокусник. Поначалу такое разнообразие талантов приводит в замешательство. Я видел предававшихся забавам ученых. Видел потуги литературных и театральных шутников казаться серьезными. Но ученый, изображая ребенка, выглядел смешным, как и шутник, изображавший философа.

Сент-Экзюпери был очень гармоничен. С непревзойденным изяществом он переходил от умозрительных построений к фокусам и наоборот. Порой мы не могли отличить серьезность его игр от воздушной легкости его размышлений. Он умел играть с животным, с ребенком, с костяшками домино, с системами.

Сколько в нем кажущихся контрастов! Он радуется ужасу жалкого кабака, балаганным чудесам и читает Платона в бараке дакарского аэродрома.

Он разбирается в хромосомах, генах и квантовой теории. Он отлично чувствует себя в пространстве Вселенной, среди планет, и в любой забегаловке. Так писатель Сент-Экзюпери возводит естественное в возвышенное и низводит возвышенное до естественного.

Помню один вечер в Луна-парке. Мы отправились туда вместе с Жаном Люка, его товарищем по Порт-Этьенну, и моим сыном, которому было тогда двенадцать лет. Мы даже не притворялись, будто жертвуем своими высокими умозрительными построениями, чтобы доставить удовольствие ребенку. Нас умчало такси. Мы постреляли из карабина. Сент-Экзюпери делал это с поразительной точностью, изумившей в свое время мавров в пустыне. Потом мы сели в дьявольскую лодку. Хитроумная игра зеркал создавала иллюзию, будто лодка вот-вот разобьется об искусственные скалы. Но главным аттракционом была огромная шевелюра невидимого великана, то натянутая, словно парус, то колышущаяся и трепещущая, грозившая запутать нас всех, как мух, в своей паутине.

За несколько дней до этого он вместе с Гийоме взобрался на башню парашютного аттракциона. «Нам никогда не было так страшно… – рассказывали они. – Мы не стали прыгать. Мы предоставили своим женам исполнить это опасное упражнение…»

Существует поэзия бистро, но существует и поэзия звезд. Нам случилось как-то поужинать в одном из тех русских кабачков, в ту пору модных, где снобы с удовольствием поглощали черную икру. Но мы предпочитали обычные бистро, где ужинают у стойки. Мне никогда не забыть бакалейной лавки-ресторана на улице Жи-ле-Кёр, которую содержали марсельцы, там на ужин подавали чесночный соус, на два дня погружавший вас в полудрему.

Сент-Экзюпери слыл кудесником картежных фокусов. Это не было искусством иллюзиониста. Это было нечто большее. Иллюзионист показывает фокус с помощью ловких рук. Он искусник ловкости. Работает засучив рукава.

А Сент-Экзюпери во время фокуса хранил задумчивый вид или притворялся, будто пронзает своего визави взглядом. Он изображал проницательность, а не колдовство. Создавалась иллюзия проникновения в мир, где невозможного попросту не существует. В условиях, превосходивших всякое понимание, он угадывал задуманную карту или ту, к которой кто-то прикасался. Стоило разбросать на столе тридцать две карты, и он создавал чудо. Напрасно какой-нибудь подозрительный или недоверчивый тип придирался по пустякам, мелочился, пытаясь отыскать некий промах. В ответ Сент-Экзюпери важно заявлял: «Я господин своего церемониала…»

Однажды он приземлился в Томбукту и был весьма неприветливо встречен полковником, управлявшим местностью. Тому не сообщили о приземлении пилота. Старший офицер был страшно недоволен. Но на столе лежала колода карт. И через пять минут этот офицер уже напоминал зачарованную птицу, прирученную лань.