Звезды царской эстрады - Коллектив авторов Страница 13

спеша доставил на ледокол из Очакова приказ поспешить в открытое море на спасение погибающего судна. Это внесло разнообразие и новинку предвкушаемых сильных ощущений в нашу монотонную работу. Ледокол устремился на всех парах в указанном направлении. Через несколько часов мы были на месте кораблекрушения. Увы, мы опоздали – не по нашей, конечно, вине. От судна и экипажа ничего не осталось. Всё, и одушевленное и неодушевленное, пошло ко дну. На студеной морской зыби, покачиваясь, плавали какие-то жалкие обломки. Всё, что могли сделать, это обнажить головы перед ледяной могилою неведомых нам людей в неведомом числе.

Тяжелое настроение рассеялось понемногу, и ледокол, войдя в обычную жизнь, возвращался, чтобы закончить прерванную работу. На обратном пути я слушал песни матросов. Одна из них – ее пел не матрос, а кочегар – запомнилась мне, и я тут же обработал ее в музыкальном отношении.

Это была моя первая композиция. Называлась она «Вахта кочегара». Это было задолго еще до первой революции, но в тексте уже было что-то большевистское. А между тем, к слову сказать, не только матросы, но и кочегары – эти «парии машинного отделения» – обставлены были вполне добропорядочно во всех отношениях.

Считаю нелишним привести отрывок из «Вахты кочегара». Вот он:

Раскинулось море широко,

И волны бушуют вдали,

Товарищ, мы едем далеко,

Подальше от родной земли.

Не слышно на палубе песен,

А море волною шумит,

Но берег суров нам и тесен,

Как вспомнишь – так сердце болит…

«Товарищ, я вахту не в силах держать, —

Сказал кочегар кочегару, —

Огни в моих топках совсем прогорят,

В котлах не поднять мне уж пару,,»

Напрасно старушка ждет сына домой.

Ей скажут, она зарыдает…

А волны бегут от киля за кормой,

И след их вдали пропадает…

Слова, не удержавшиеся в моей памяти, значительно революционнее, чем приведенные. «Вахту кочегара», несколько видоизменив и пригладив текст, я впоследствии очень часто и с неизменным успехом исполнял на концертах. Это было ново и особенно нравилось учащейся молодежи.

В пути к Очакову мы попали в полосу так называемого «сала». Это лед, но не твердый, в одной монолитной массе, а мелкий – мириады отдельных кусков. Он являет собой ледоколу преграду, с величайшим трудом одолимую. Мы продвигались с черепашьей медленностью, и эта медленность поглощала дни и ночи. Я вспомнил про свой концерт и пришел в ужас. Мы опоздаем не только ко дню моего выступления, но еще на двое, трое суток, если покончим с «салом» и займемся довершением освобождения нескольких примерзших судов. Я открыл свои терзания Жене Ляховецкому. Ответ его был беспощаден:

– Прости меня, но сам видишь, обстоятельства оказались сильнее меня. Я не могу вернуться в Одессу, не выполнив приказа…

Однако отчаяние мое было столь безграничным, что Женя Ляховецкий не мог устоять и пошел на компромисс.

– Я тебя сманил на ледокол, и моя нравственная обязанность – вовремя доставить тебя на берег. Так и быть, возьму грех на душу. Двинусь в Одессу под предлогом дать отчет о погибшем судне, а затем уже могу вернуться и продолжить начатое…

В приливе бурного восторга я обнял находчивого Женю и закружился с ним в воинственном танце ирокезов. Мы прибыли в Одессу за несколько часов до концерта, и моя еще не окрепшая актерская репутация была спасена.

…Одесский юношеский период мой заканчивается. Мне – двадцатый год. Меня манит настоящая карьера певца-профессионала. Манят новые, чужие города, кажущиеся особенно прекрасными именно потому, что они новые и чужие.

Ю. Морфесси в оперетте «Фрина»

Наступил интересный переходный момент, такой знакомый момент. Всем существом своим рвешься в неведомую даль, сулит она тебе нечеловеческие радости и в то же время другое чувство, более тонкое, нежно-сентиментальное, с исключительной любовью подсказывает впечатления и образы, так тесно переплетенные с детством и юностью.

Нежно-мечтательная тоска по ушедшему…

Так было и со мною: буйно-эгоистическое стремление вперед с невольной, признательной оглядкой на ушедшее. И с каждым часом, приближающим меня к отъезду, я с повышенной остротою делал смотр всему, что оставлял в Одессе. Вспоминал ранние обедни с прохладным сумраком, живописные помещичьи усадьбы, эти тургеневские «дворянские гнезда», вспоминал и «Орфея в аду» – первую увиденную мною оперетку, навсегда поразившую мое воображение…Вспоминал мою первую встречу с тогда только вошедшим в славу поэтом-писателем И. А Буниным. Ю. Морфесси в оперетте «Фрипа» Он был мил и изящен.

Познакомился я с ним в семье издателя «Южного обозрения» – II. П. Цакни. На его дочери женат был Бунин. Очаровательным ребенком был сын Бунина, пяти лет, говоривший стихами. Увы, этот феноменальный мальчик угас на моих руках, безжалостно сраженный менингитом.

Вспоминал капризные зигзаги одесского бытия своего, когда я был и певчим, и оперным суфлером, и помощником архитектора. Да, да, помощником архитектора! Один из больших домов в центре Одессы вырос всеми шестью этажами своими не без моего благосклонного участия…

Чего-чего только не вспоминал я напоследок, садясь в вагон поезда, уносившего меня в Киев… Слезы провожавших меня сестры и мамы… Я вижу дорогие, заплаканные лица сквозь туман своих собственных слез…

Глава III

КИЕВ. ТЕТУШКА ЗАБОТИТСЯ О ПЛЕМЯННИКЕ. ИЗ ОПЕРЫ В ОПЕРЕТКУ. МОЛОДОСТЬ И НЕПОСТОЯНСТВО. МОИ ПЕРВЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ. ТУРКЕСТАН. КАК МЫ ВЕСЕЛИЛИСЬ НА КАВКАЗЕ

…Киев поразил меня своей буйно разметавшейся красотою и своей десятивековою историей. Всё другое, новое, и сам я какой-то обновленный, самостоятельный. Я служу в оперном театре Бородая. Принят я как законченный артист на жалованье, нешуточное по тому времени для начинающего – 125 рублей в месяц. Да и репертуар мой был нешуточный – четырнадцать опер. Но успел я выступить только в трех или четырех.

Киев начала XX века

В театре «Шато де Флер» подвизалась оперетта известного провинциального импресарио Семена Никодимовича Новикова. Примадонною у него была моя тетка Самарова, эффектная, красивая блондинка.

В одну из встреч она и говорит мне:

– Переходи к нам служить. Юра.

Я – на дыбы:

– Что вы, что вы, тетенька? У нас, в опере, высокое и чистое искусство, а у вас труляля и канкан!

– Да, труляля и канкан, – ничуть не смутилась тетушка, – но тебе, в твоем чистом искусстве, поверь моему опыту, долго не будут давать ходу. В опере – местничество. Голоса одного мало – нужна выслуга