Сергей Алексеев - Игорь Святославич Страница 13

Первым четко сформулировал идею о составном характере «Слова» украинский поэт и литературовед И. Я. Франко. Он полагал, что поэма соединяет в себе несколько первоначально независимо бытовавших эпических песен и включает явные прозаические фрагменты{25}. Схожую концепцию отстаивал русский историк-эмигрант Е. А. Ляцкий, один из самых жестких критиков теории А. Мазона. Ляцкий придерживался очень ранней датировки «Слова», но при этом считал его памятником, хотя и созданным по горячим следам событий, но составным, включающим, помимо как минимум двух песен о походе, фрагменты более ранних эпических произведений{26}. Стоит отметить, что с присутствием в «Слове» фрагментов древней поэзии не спорили и советские ученые Д. С. Лихачев, В. П. Адрианова-Перетц. К ним явно относятся отрывки, посвященные Всеславу Полоцкому и Олегу «Гориславичу».

Наиболее четко теорию устного происхождения «Слова» сформулировал уже на рубеже XX— XXI веков американский исследователь славянского фольклора и древнерусской литературы Р. Манн. По его мнению, «Слово» — памятник чисто устного происхождения, записанный спустя продолжительное время и вобравший в себя предшествующую эпическую традицию, а потому любые постановки вопроса о его «авторстве» и «датировке» будут отдавать условностью. Итоговая запись, по мысли Манна, не содержит следов явных литературных влияний и точно отражает устный прообраз (прообразы); последний же, в свою очередь, мог литературные влияния испытывать{27}. Эта теория получила определенное распространение и признание в зарубежной науке; российские ученые встретили ее со скепсисом.

В то же время сама идея, что между сложением «Слова» (либо эпических песен, вошедших в его состав) и его записью могло пройти заметное время, иногда признаётся. Так, А. А. Инков, рассматривающий поэму как ценный первоисточник, пишет: «Среди распространенных дат создания “Слова” называются также 30—40-е гг. XIII века. По нашему мнению, в это время поэма была лишь записана, устная же версия “Слова” вполне могла быть создана при дворе черниговского князя уже в 1185 г. или несколько позже»{28}.

Отметим, что аргументы в пользу первичной записи «Слова» во второй-третьей трети XIII века есть. Это, прежде всего, языковое лицо памятника, несущего, как отмечалось, не только в орфографии, но и в лексике черты северо-западного диалекта. Не было ли «Слово» записано на Псковщине либо каким-то беженцем с юга России, либо с его голоса после монгольского нашествия? Это объяснило бы сам редкий для Древней Руси факт записи героической поэмы стремлением сохранить ее после гибели породившей ее среды. Однако показания самого памятника — финальная здравица в честь князей — все-таки вселяют сомнения. Сохранилась бы она при позднейшей записи? Вопрос остается открытым. Во всяком случае, запись «Слова» следует датировать не позднее 1307 года, когда его уже знал псковский писец Домид.

Б. А. Рыбаков в свое время произвел любопытный эксперимент, частично «вмонтировав» «Слово о погибели земли Русской» в «Слово о полку Игореве». Опыт демонстрирует на самом деле нечто иное, чем пытался показать ученый, допустивший, что «Слово о погибели» — выпавший из поэмы отрывок. «Отрывок» довольно органично встал «на место» как раз по той причине, что принадлежал к той же поэтической, в значительной степени устной традиции, а «Слово» — по крайней мере отчасти — создавалось (как писаный текст) именно способом творческой компиляции. «Слово о погибели», имей оно отношение к событиям конца XII века, вполне могло бы войти в состав «Слова о полку Игореве», как были включены в него «Златое слово» от лица Святослава или «Плач Ярославны».

Эпоха, в которую жил и действовал новгородсеверский князь, на первый взгляд освещена источниками весьма неплохо, по крайней мере по сравнению с предыдущим столетием. В XI веке на Руси еще очень мало писали. Кое-что известно нам лишь из отрывочных свидетельств иностранцев, иногда же ход исторических событий воссоздается только бессловесными свидетельствами археологии.

В XII столетии история Руси уже становится в полном смысле слова документированной. До нас дошли сотни деловых и личных, а также некоторое количество официальных актов того времени. Основной их массив стал доступен уже в XX веке благодаря открытию археологами берестяных грамот. Однако для нашей темы эта богатейшая сокровищница древнерусских источников мало что дает. Подавляющее большинство берестяных грамот найдено в Новгороде и Новгородской земле. Находки в других областях единичны, причем в Южной Руси были сделаны всего три — в Звенигороде Галицком. С Новгородом же связаны и немногие грамоты XII века, сохранившиеся в пергаментных подлинниках или позднейших списках, и большинство законодательных актов (кстати, среди последних — церковный устав новгородского князя Святослава Ольговича, отца Игоря).

Из всех источников документального характера в связи с биографией Игоря и историей Черниговской земли важны разве что единичные надписи, а также церковные поминальные записи — синодики. Правда, синодики часто подновлялись и переделывались в поздние века, нередко вбирая в себя легендарные сведения. Однако Любечский синодик относится к числу наиболее древних и достоверных. Он включает перечень лиц, поминавшихся в Антониевом Любечском монастыре, в том числе чернигово-северских князей XI—XIV веков.

Несмотря на уже довольно большое число памятников литературы Руси XII—XIII веков, Игорь является действующим лицом только «Слова о полку Игореве». Черниговская земля вообще была, вероятно, относительно бедна писателями — или же их творчество совершенно не дошло до нас. Отдельные события истории Черниговщины при этом упоминаются, например, в житиях русских святых, прежде всего в созданном в XIII столетии Киево-Печерском патерике — собрании сказаний об отцах Киево-Печерского монастыря.

Нет упоминаний об Игоре и в зарубежных источниках. Он не был настолько значимой фигурой, чтобы слава о его деяниях достигла других цивилизованных стран. К тому же иностранцев в те десятилетия беспокоили только те русские события, которые непосредственно влияли на их государства: войны, дипломатические интриги, династические союзы. Чернигово-Северская земля в этом смысле оказывалась как бы на отшибе — единственным ее внешним, нерусским соседом была Половецкая степь. Среди зарубежных хронистов есть только одно исключение — поляк Ян Длугош, работавший в XV веке; но он пользовался не дошедшей до нас южнорусской летописью.

Так что, за вычетом «Слова», источником сведений о жизни Игоря Святославича и его княжества являются для нас только русские летописи. В Чернигове своего летописания опять-таки то ли не велось, то ли оно не сохранилось. Поиски его отрывков в летописях других земель не кажутся убедительными. С этим, конечно, и связана фрагментарность наших данных об Игоре. Летописцы его родной земли, естественно, уделили бы ему больше внимания.