Шарль Голль - Военные мемуары - Единство 1942-1944 Страница 13

Задача не из легких. Но у нас не было колебаний. Свободные французы в Африке представляли собою достаточно крепкое целое, чтобы выдержать любые испытания. Что касается коренных африканцев, то они держались как нельзя более лояльно. Это относится как к их монархам и вождям, таким, как султаны в Уадайе, в Канеме, в Форт-Лами, как правитель Орагола в Форт-Аршамбо, Ахмед-бей в Маго, ранее изгнанный итальянцами из Феццана, как вождь Мамаду М'Баики в Банги, королева народности батеке в Конго, вождь народности вилис в Пуэнт-Нуаре, принц Феликс в Габоне, верховный вождь Параизо в Дуале, король абронов, бежавший со своим окружением с Берега Слоновой Кости, чтобы присоединиться к де Голлю и др.; это относится также к интеллигентным африканцам, которые стали деятелями местной власти, армии, торговли, просвещения; наконец вся масса простых людей - земледельцев, солдат, рабочих, обслуживающего персонала - также сочувствовала делу Сражающейся Франции и считала необходимым нести свою долю жертв. Но вместе с тем сердца африканцев исполнились трепетом надежды и веры в право человека быть свободным. Драма, потрясшая мир, элемент чудесного, который входил в "голлистскую" эпопею, развертывавшуюся на их собственном континенте, картина войны, требовавшей напряженных усилий, менявшей самые условия их существования, - все это не могло не сказаться в хижинах и кочевьях, в саванне и в лесах, в пустыне и на берегах рек: миллионы чернокожих людей, тысячелетиями изнывавших под ярмом нищеты, отныне поднимали голову и задумывались над своим уделом.

Генерал-губернатор Эбуэ старался направлять это шедшее из самых глубин движение. Будучи убежденным гуманистом, Эбуэ считал подобную тенденцию благотворной, поскольку она имела целью поднять нынешний уровень существования этих народностей, но в качестве крупного администратора он полагал, что французские власти должны извлечь из этого пользу. Он отнюдь не отступал перед необходимостью моральных, политических, экономических преобразований, которые начинали проникать на этот непроницаемый континент. Но он хотел, чтобы это была особая африканская революция, чтобы все изменения в области нравов, быта, законов не только не уничтожали порядков, установленных предками, но, напротив, совершались, не выходя за пределы местных обычаев и установлений. Такой путь, по мнению Эбуэ, поведет к прогрессу в Африке, к усилению и распространению влияния Франции, к сближению рас. Сам он, возглавляя администрацию, побуждал своих сотрудников действовать в этом направлении. Он давал соответствующие указания насчет управления территориями, а также условий труда коренного населения, относительно юстиции, полиции, налогов. Воспользовавшись своим пребыванием в Браззавиле, я поздравил его с успехом. Наши взгляды совпадали. В этой сфере, как и во многих других, единство Сражающейся Франции казалось прочно скрепленным.

25 сентября прибываю в Лондон. Картина меняется. Проявления верности, войска, рвущиеся в бой, энтузиазм толпы - все, что еще вчера окружало меня и ободряло, осталось на том самом далеком материке. Снова ощущаю бремя того, что называется властью без облегчающих это бремя контактов и проявлений солидарности. Здесь все сводится к неумолимым делам, к тяжелым переговорам; надо выбирать либо конфликты с людьми, либо политический конфликт. И все это приходится терпеть, находясь хоть и в дружеской, но чужой стране, где все стремятся к иным, своим целям, где говорят на чужом языке и где я на каждом шагу ощущаю, как мало мы, с нашими скудными возможностями, значим в ведущейся крупной игре.

Как и следовало ожидать, переговоры с английским правительством возобновились в напряженной атмосфере. 29 сентября я отправился в сопровождении Плевена на Даунинг-стрит, где нас ожидали Черчилль и Иден. Нетрудно было предвидеть, что английские министры дадут волю своему раздражению в связи с событиями в Леванте. Мы были склонны ответить тем же. Можно было предположить, что после этого беседа должна закончиться практическими соглашениями. В частности, следовало хотя бы в общих чертах наметить решение проблемы Мадагаскара.

Но в действительности беседа постепенно принимала весьма острый характер, причем тон задал сам премьер-министр. Правда, Черчилль в начале разговора поблагодарил меня за то, что я принял его приглашение и прибыл в Лондон. Я выслушал его любезные слова с тем же юмором, какой он сам вкладывал в их смысл. После чего английский премьер-министр рассмотрел вместе со мной наши взаимные претензии относительно Востока. Он заявил, что английское правительство требовало в этом же году провести выборы в Сирии и в Ливане, на что я вынужден был ответить, что этого не будет. Взаимный обмен резкостями Черчилль заключил уверением, что в области франко-английского сотрудничества в Леванте никакое соглашение со мной немыслимо. "Мы примем это к сведению", - сказал он. Против этого я возражать не стал.

Потом он перешел к вопросу о Мадагаскаре. Но только для того, чтобы заявить: "Учитывая положение дел в Дамаске и Бейруте, мы отнюдь не спешим сделать Тананариве новой ареной сотрудничества с вами... не вижу никаких оснований для нас устанавливать там деголлевское командование".

Я весьма неодобрительно встретил это заявление, явно содержавшее и отказ Англии от своего обязательства и намерение вступить в сделку, для нас безусловно невыгодную. Плевен со своей стороны тоже не стал скрывать своих чувств. Тогда Черчилль обрушился на меня в очень резком и приподнятом тоне. Когда я позволил себе заметить, что факт учреждения на Мадагаскаре администрации, контролируемой англичанами, явился бы ущемлением прав Франции, он с яростью закричал: "Вы говорите, что Вы - Франция! Вы не Франция! Я не признаю Вас Францией, не признаю, что в Вашем лице имею дело с Францией!" И он продолжал бушевать: "Франция! Где она? Я, конечно, признаю, что генерал де Голль и его последователи представляют собой значительную и уважаемую часть французского народа. Но, несомненно, можно и кроме них найти власть, представляющую не меньшую ценность". Я прервал его: "Если, по-вашему, я не являюсь представителем Франции, то почему же и по какому праву Вы обсуждаете со мной вопросы, связанные с международными интересами Франции?" Черчилль хранил молчание.

Тут вмешался Иден и направил нашу дискуссию к вопросу о Леванте. Он еще раз указал, по каким мотивам Англия считает себя вправе вмешиваться в наши дела в этом районе. Потом, также потеряв хладнокровие, он стал в свою очередь горько жаловаться на мое поведение. Черчилль еще подбавил огня, закричав, что "моя англофобская позиция объясняется тем, что мною руководят соображения престижа, а также желание лично возвыситься в глазах французов". Эти выпады английских министров я объяснял тем, что они пытались выдвинуть претензии, которые, худо ли, хорошо ли, должны были оправдать тот факт, что Сражающуюся Францию собирались держать в стороне от Французской Северной Африки. Я сказал об этом им обоим без обиняков. Беседа, очевидно, достигла такого накала, что не было смысла ее продолжать. С этим были согласны все ее участники. И мы расстались.