Кирилл Косцинский - В тени Большого дома Страница 13

— Сережа, — сказал я. — Ведь мы ничего толком не знаем о том, что произошло в Венгрии. Информация наша неполна и недостоверна.

Антонов огорчился и промолчал.

Позднее я видел его повесть под этим названием, но прочесть ее мне не удалось и я не знаю, последовал он моему совету или нет.

Таким образом я потерял многих старых друзей, но приобрел и немалое количество новых. Если подсчитать, какой процент среди тех и других давал «обличающие» меня показания, то цифры получатся приблизительно равные. При этом, правда, надо учесть, что большинство свидетелей ловилось (как ловится и сейчас) на довольно нехитрый прием: следователь вскользь, небрежно (или значительно и сурово) спрашивает вас: «Помните ли вы, что вы сказали в ответ на такую-то фразу Н.?» Вы, конечно, не помните, хотя точность цитаты заставляет вас вздрогнуть. «Ах, не помните? — говорит следователь. — Так я вам напомню...» И приводит ваши слова точь-в-точь так, как вы когда-то их произнесли. «Да, — соглашаетесь вы, — совершенно верно». Ибо какой же смысл скрывать то, что говорит о себе ваш приятель Н., находящийся за решеткой? Ему ведь виднее, что можно и что нельзя или не следует говорить.

Примите мои поздравления: вы попались на крючок, вы «коланулись». Вам ведь и в голову не придет, что ваш друг Н. не только не давал таких показаний, но даже ни разу не назвал ваше имя. Здесь сработала магнитофонная запись, предъявить которую вам или самому Н. следователь не имеет права (более того, согласно ст. 128 сталинской и ст.ст. 55 — 57 новой Конституций, предусматривающим неприкосновенность вашего жилища и охрану законом вашей личной жизни, у следователя просто не может быть подобной записи!). Но зато следователь, опираясь теперь на подписанный вами протокол, зажмет вашего приятеля в тиски: «Как же вы можете утверждать, что вы этого не говорили? Вот, полюбуйтесь, что показывает по этому поводу ваш лучший друг X.». Если ваш приятель достаточно тверд и не схватит эту приманку с той легкостью, с которой сделали это вы, то вам могут устроить очную ставку, и тогда у вас возникнет возможность исправить свою ошибку. «Нет, — заявите вы следователю. — Вы неправильно меня поняли, я этого не говорил, а протокол подписал потому, что был взволнован неожиданным вызовом и испуган...»

Вот, между прочим, какой диалог произошел между следователем Кривошеиным и молодым (тогда) поэтом Михаилом Ереминым, как я реконструировал его по замечаниям Кривошеина и Рогова и по злобной пене, которая выступала на их губах всякий раз, как упоминалась его, Еремина, фамилия:

Следователь. Знаете ли вы писателя Успенского Кирилла Владимировича?

Еремин. Нет, такого писателя я не знаю.

С.: Ну, хорошо, а Косцинского?

Е.: Писателя Косцинского я не знаю. Я знаю члена Союза писателей, носящего эту фамилию.

С: Как это понимать?

Е.: Мне не нравится, как и что он пишет.

С: Ладно... Скажите, вы часто у него бывали?

Е.: Довольно часто.

С: Вы когда-нибудь слышали от него высказывания, носящие антисоветский характер?

Е.: Постоянно.

С: (с удовлетворением) Ага... Расскажите, пожалуйста, подробнее.

Е.: А что тут рассказывать? Все и так ясно.

С: (жадно) Но нам интересны подробности... Вы помните, например, что он (заглядывает в бумажку) говорил о цензуре? (Читает) «Современная цензура в России во много раз свирепее той, которая существовала до революции...»

Е.: Это я говорил.

С: (Грозно) Что?!.. Вы?

Е.: Я.

С: (устало) Хорошо, какие же антисоветские высказывания Косцинского вы слышали?

Е.: Я, видите ли, пишу стихи. Косцинский постоянно уговаривал меня писать в духе социалистического реализма. Но поскольку никто не знает, что такое реализм вообще, и еще меньше, что такое социалистический реализм, подобные призывы я не могу расценивать иначе, как антисоветские, потому что в нашей конституции...

С: (яростно) Прекратите!.. Вы знаете, где вы находитесь?

Е.: Конечно. У следователя ГПУ.

С: Не ГПУ, а КГБ.

Е.: А разве между ними есть какая-нибудь разница?

С: Молодой человек, я могу через десять минут получить у прокурора ордер на арест, и тогда вы очень нескоро выйдете отсюда.

Е.: (умиротворенно) Вы знаете, каждое утро, просыпаясь, я думаю, где я буду обедать и где ночевать. Вы сразу решите все мои проблемы.

С: (в бешенстве) Пошел вон, мерзавец!

При встрече после освобождения Еремин подтвердил, что моя реконструкция довольно близка к истине.

Однако далеко не все допросы проходили на столь высоком идейном уровне. В этом я убедился, когда меня привели на первую очную ставку: по другую сторону дивана, который в день моего ареста стоял возле окна, а теперь, переместившись к боковой стене, разделял два стула, на дальнем от двери сидел молодой (тогда) ленинградский критик Павловский. Я сел на второй стул, находившийся возле самой двери, в углу.

А. И. Павловского я знал лет пять или шесть, но издали. Ближе мы познакомились осенью 1959 года в одесском доме творчества, где он отдыхал вместе с женой и сыном, а я оказался случайно и неожиданно для себя. В столовой мы сидели за одним столом.

Недели две мы интенсивно общались вплоть до его отъезда. Разговоры шли, главным образом, о литературе и, видимо, взгляды и позиции наши совпадали, иначе вряд ли общение наше продолжалось бы и позднее, в Ленинграде.

И вот маленький, в очках с сильными линзами, очень несчастный, Павловский глухим голосом, избегая смотреть в мою сторону, заговорил о том, что хотя конкретного содержания моих антисоветских высказываний он не помнит, но они носили отчетливо враждебный характер.

— Позвольте, Алексей Ильич, не объясните ли вы мне, — начал я, — как можно, не помня содержания...

Меня тут же перебил Кривошеин:

— Вопросы вы можете задавать только мне, а вы, — он посмотрел в сторону Павловского, — вы можете отвечать на них только с моего разрешения.

Надо сказать, что следственные органы и суд в нашей стране по традиции, идущей, вероятно, еще из допетровской России, относятся к законам как к делу совершенно домашнему. У нас и сейчас, когда мы, наконец, восстановили социалистическую законность, чуть перекосившуюся в годы «культа личности», можно расстрелять человека, применив закон, принятый не только много позже совершения преступления, но даже после того, как суд первой инстанции «провозгласил» свой приговор, опираясь на действующее законодательство. Так произошло, например, в 1962 г. со знаменитым делом валютчиков Рокотова-Файбишенко, первоначально приговоренных Верховным судом РСФСР к 15 годам заключения. Сведующие люди рассказывали, что добрейший Никита Сергеевич рыдал от огорчения и возмущения: только 15 лет! Слезы главы партии и правительства — существенный законодательный фактор. В статью 88 Уголовного кодекса срочно внесли изменение, дело по протесту Руденко — генерального прокурора и главного блюстителя законов в нашей стране — было пересмотрено судом в новом составе, прошения о помиловании с должной твердостью отклонены, и мерзавцев, воткнув им в рот по резиновой груше (последнее желание приговоренного к смертной казни?), уволокли на «исполнение». Так два валютчика вошли в историю отечественной юриспруденции как опровержение древней русской поговорки: «Закон назад не пишется».