Олег Смирнов - Неизбежность (Дилогия - 2) Страница 13

- Законный ротный, примешь под свое крыло? Посплю в твоей роте.

- Милости просим, - сказал я и не успел ничего добавить, как спавший вроде бы мертвецким сном Миша Драчев вскочил, уступая место возле меня.

- А ты куда? - спросил Трушин.

- Найдем, товарищ гвардии старший лейтенант. Ординарцу завсегда почет и уважение, - осклабился Драчев.

- Ну, валяй, - сказал Трушин. - Раз тебе везде почет. Мне бы такую должность...

Закурили. Дымок лениво струился в горячем воздухе, во рту горчило. Курить предпочтительней по холодку! Да где ж его взять, тот холодок? Трушин закинул левую руку под затылок, проговорил задумчиво:

- Кабы знал ты, Петро, кабы ведал: до чего ж не тянет на эту новую войну!

Я аж на локтях привстал: выдает замполит, ортодокс! Ну, со мной он подчас откровенничает, все ж таки давние друзья-приятели. Я сказал:

- И меня не тянет. Но воевать-то надо!

- Надо! - с нажимом сказал Трушин. - И бойцы это понимают, и все мы. Война неизбежна. Неизбежны и потери. О них-то и думаю...

"И я думал", - хотелось признаться, однако не признался.

- Ты, Петро, взвесь: прорывать долговременную оборону по пустой звук. Квантупская армия - противник не картонный.

Поляжет кое-кто из нас. Историческая правда за пами; война эта справедлива, а жертвы наши никогда не приму за справедливость.

Не смирюсь с ними! Конечно, смерть от жизни неотделима. Но должно быть естественно: пожил свое - ложись помирай. А когда насильно лишают жизни, да еще в молодом возрасте, где ж здесь справедливость? Но и заживаться... Был у меня дед, по отцу. До восьмидесяти доскрипел - полуглухой, полуслепой, из ума выжил, песет околесицу, под себя опорожняется... Что за жизнь? Но сердце, легкие, желудок - как у молодого, близкой смерти не предвидится. И живет так, себе и близким в тягость...

Как-то, в минуту просветления, говорит своей бабке: "Анюта, заведи меня в сарай, тюкни поленом по затылку, тебя и себя освобожу" - и плачет. И она, понятно, заливается... Вывод: вовремя отдать концы - тоже надо уметь...

Я подивился повороту в мыслях Трушина и тоже не ударил в грязь лицом:

- Вообще проблема жизни и смерти, проблема вечного обновления исключительно интересна с философской точки зрения.

Ведь живое существо, появляясь на свет, уже песет в себе зародыш грядущей смерти: рождается, чтобы умереть! Но вечно зелено древо жизни. Материя бессмертна. Как соотнести жизнь и смерть? Как оцепить их взаимосвязь и взаимовлияние? А как ты оцениваешь, Федор?

- По-марксистски...

- А конкретнее?

И тут вместо слов изо рта Трушина вылетел тихий, однако внятный храп. "Умаялся. Спи, марксист. Все мы марксисты", - сказал я мысленно Федору и свернулся калачиком. Уснул сразу и сразу увидел множество лиц, знакомых и незнакомых, одни из них не пропадали из поля зрения, другие заменялись новыми.

И, не пробуждаясь, в беспокойном, неглубоком сие, я все пытался определить, кто же из них живой, кто мертвый.

5

МАЛИНОВСКИЙ

Он опустился на диван-кровать, и купе огласилось жалобным пружинным пением. Подумал: грузнеет. Эдак догонит Федора Ивановича Толбухина, бывшего соседа по фронтам: маршал Толбухин командовал Третьим Украинским, он - Вторым. Где ты, Второй? В прошлом. Да, но полпота у Федора Ивановича рыхлая, болезненная, а у него - здоровая, крепкая. Жесткая полнота?

В этом они и характерами разнятся: Толбухин мягок, он жёсток.

Профессиональный военный, армейская косточка. Следует также учесть: жесткость - это не жестокость, это на пользу делу. За которое каждый из них отвечает...

В чем они схожи с Федором Ивановичем Толбухиным - оба некогда подвизались в штабах, и с тех пор штабная закваска давала о себе знать: разработку фронтовых операций в немалой степени брали на себя, большинство документов писали собственноручно, у других командующих этим занимались начальники штабов. Да. в чем-то схожи, в чем-то различны; да и с другими маршалами он, естественно, в чем-то схож и в чем-то от них отличен.

Поняв, что невольно, будто беспричинно сравнивает себя с другими, Родион Яковлевич с неудовольствием покрутил головой, провел рукой по жестким, зачесанным назад волосам, поглядел в зеркальце над диваном: нет, он еще не стар. Еще повоюет, еще покажет, на что способен Маршал Советского Союза Малиновский.

Малиновский был в купе один. У него выпадали минуты, когда остро хотелось побыть без людей, минуты, которые сменялись затем столь же острым желанием видеть перед собой собеседника. Да, он один, но ощущение - будто все его многотысячные войска, которыми совсем недавно командовал, и новые его многотысячные войска, которыми будет вскоре командовать, находятся где-то за вагонной стеной, рядом с ним катят по рельсам. Это ощущение, по сути, не было странным: Управление Второго Украинского, Шестая гвардейская танковая армия генерал-полковника Кравченко и Пятьдесят третья армия генерал-полковника Манагарова перебрасываются эшелонами из Чехословакии на Дальний Восток, в Забайкалье, туда же пролегла и его путь-дорожка, маршала Малиновского.

Он иногда так себя называл - маршал Малиновский, потому что был горд и честолюбив, и в этом не было ничего худого, считал: кадровый служака не может не быть честолюбив. Другой разговор, что у военного человека, да еще такого масштаба, честолюбие должно подкрепляться умением воевать, в противном случае - перекос. Он победно командовал Вторым Украинским, победно будет командовать и Забайкальским фронтом. Уверен в этом.

А если подобной уверенности в успехе нет, тогда и не садись на фронт! На армию не садись, "а корпус, дивизию, полк - никуда не садись: дело завалишь, людей погубишь, война не приемлет колеблющихся, сомневающихся, не уверенных в себе. Убежденность в своих решениях, властность, воля, ну и, конечно, полководческий талант - слагаемые победы. Победы войск, которыми командуешь.

Вагон покачивало, но покачивание это не убаюкивало Родиона Яковлевича, наоборот, как-то взбадривало, взвинчивало даже.

Дребезжала ложка в стакане с серебряным подстаканником - ординарец возил их уже давненько, и Родион Яковлевич привык к ним, - дребезжание тоже взвинчивало, но по-своему, раздражающе. Пухлыми и оттого казавшимися коротковатыми пальцами он вынул ложку из стакана, положил на столик, на кремовую накрахмаленную скатерку. Кремовой была и шелковая штора на окне. Он отвел ее пошире, и словно раздвинулись поля, горы, леса, деревушки ближнего плана, и открылись в глубине, в перспективе, те же чешские пейзажи, тронутые, однако, легкой дымкой, с которых и война не смогла стереть печати общей ухоженности, обжитости, уютности. Возможно, в какой-то степени это впечатление усиливалось беззаботной зеленью трав и листьев, голубизной неба, сверкающим солнечным светом, - стояли серединные июньские денечки.