Жерар де Нерваль - Жак Казот Страница 13

Какое величественное и, главное, утешительное зрелище – Господь Бог, открывающий человеку тайны высшей, божественной мудрости, коим подчиняет Он натуры, увы, слишком часто неблагодарные, дабы вернуть их под свою отеческую власть! Ибо для истинно чувствительного человека нежная любовь составляет нечто куда более важное, нежели даже дыхание гениальности; для него радости славы или гордыни кончаются там, где начинаются горести великого множества благородных дворян, преданных королю; один из сыновей Казота сражался в рядах этих последних, второй служил в армии эмигрантов. Республиканцы повсюду искали доказательства роялистского заговора так называемых «рыцарей кинжала»; завладев бумагами королевского интенданта Лапорта, они обнаружили среди них письма Казота и Понто; тотчас же было состряпано обвинение, и Казота арестовали прямо у него в доме в Пьерри.

– Признаете ли вы эти письма? – спросил его представитель Законодательного собрания.

– Да, они писаны мною.

– Это я писала их под диктовку отца! – вскричала его дочь Элизабет, страстно желавшая разделить с отцом любую опасность.

Она была арестована вместе с ним; обоих препроводили в Париж в экипаже Казота и заключили в тюрьму при аббатстве Сен-Жермен-де-Пре. Случилось это в последние дни августа. Госпожа Казот тщетно умоляла позволить ей сопровождать мужа и дочь.

Несчастные узники этой тюрьмы тогда еще пользовались в ее стенах относительной свободой. Им разрешалось встречаться друг с другом в определенное время дня, и нередко бывшая часовня – место их собраний – напоминала великосветский салон. Воодушевленные этой свободой, узники забыли об осторожности; они произносили речи, пели, выглядывали из окон; возмущенный народ обвинял «пленников 10 августа» в том, что они радуются успехам армии герцога Брауншвейгского и ждут его как своего избавителя. Осуждалась медлительность чрезвычайной комиссии, созданной под давлением Коммуны Законодательным собранием; ходили слухи о заговоре, зреющем в тюрьмах, о подготовке к бунту, связанной с приближением иностранных армий; говорили, что аристократы, вырвавшись из заточения, собираются устроить республиканцам вторую Варфоломеевскую ночь.

Известие о взятии Лонгви и преждевременные слухи о захвате Вердена окончательно распалили народ. Был провозглашен лозунг: «Отечество в опасности».

Однажды, когда узники собрались в часовне за обычной беседой, вдруг раздался крик тюремщика: «Женщины на выход!». Тройной пушечный залп и барабанная дробь, последовавшие за этой командой, вселили ужас в узников; не успели они опомниться, как женщины были выведены прочь; двое священников из числа арестованных поднялись на кафедру и объявили оставшимся об ожидавшей их участи.

В часовне воцарилось гробовое молчание; вошедшие тюремщики, а с ними десяток горожан-простолюдинов выстроили пленников вдоль стены и отобрали пятьдесят три человека.

Начиная с этого момента каждые четверть часа выкликали новые имена; этого промежутка времени импровизированному судилищу у ворот тюрьмы едва хватало на то, чтобы огласить приговор.

Некоторые были помилованы; среди них оказался почтенный аббат Сикор; остальных убили прямо в дверях часовни фанатики, добровольно взявшие на себя эту страшную работу. К полуночи выкрикнули имя Жака Казота.

Старик хладнокровно предстал перед неумолимым трибуналом, заседавшим в небольшой приемной аббатства; председательствовал грозный Майяр. В этот момент опьяненные кровью убийцы потребовали судить и женщин, заставив их по очереди выходить из камер, однако члены трибунала отклонили это предложение. Майяр приказал надзирателю Лавакри увести их обратно и, перелистав список арестованных, громко вызвал Казота. Услышав имя отца, Элизабет, как раз выходившая вместе с другими женщинами, опрометью бросилась назад и пробилась сквозь толпу в тот миг, когда Майяр произнес роковые слова: «К производству!», что означало «казнить».

Отворилась наружная дверь; двор, где совершались казни, окруженный высокой монастырской стеной, был полон народу; слышались стоны умирающих. Бесстрашная Элизабет кинулась к двум убийцам, уже схватившим ее отца, – говорят, их звали Мишель и Соваж, – и стала умолять их пощадить старика.

Ее неожиданное появление, трогательные мольбы, преклонный возраст узника, чье политическое преступление трудно было сформулировать и доказать, жалость, внушаемая благородным видом двух несчастных и горячей дочерней любовью, смутили часть толпы, пробудив в ней сострадание. Раздались крики о помиловании. Майяр заколебался. Мишель налил стакан вина и протянул его Элизабет со словами: «Послушайте, гражданка, коли вы хотите доказать гражданину Майяру, что вы не из аристократов, выпейте это за спасение Отечества и победу Республики!»

Смелая девушка без колебаний осушила стакан; марсельцы расступились перед нею; рукоплещущая толпа пропустила отца и дочь, и их тотчас же увезли домой.

Многие пытались найти в вышеописанном сне Казота связь со сценой его счастливого избавления от смерти по воле растроганной толпы; увы, попытка эта напрасна: упорное предчувствие говорило Казоту, что даже благородная преданность дочери бессильна спасти его от неумолимой судьбы.

На следующий день после того, как народ с триумфом сопроводил Казота до дома, к нему явились с поздравлениями друзья. Один из них, господин де Сен-Шарло, бросился к Казоту со словами: «Слава Богу, вы спасены!»

– О, ненадолго! – отвечал Казот с грустной улыбкой. – За миг до вашего прихода мне было видение: за мною приехал жандарм от Петьона и приказал следовать за ним; далее предстал я перед мэром Парижа, который велел посадить меня в Консьержери, а оттуда привели меня в революционный трибунал. Вот так и настал мой час.

Господин де Сен-Шарло расстался с Казотом в полном убеждении, что рассудок старика помутился от перенесенных ужасных испытаний. Адвокат по имени Жюльен предложил Казоту убежище в своем доме, обещая укрыть от преследований, но тот твердо положил не перечить судьбе. И действительно: 11 сентября явился человек из его видения; то был жандарм, вручивший ему приказ, подписанный Петьоном, Пари и Сержаном. Его увезли в мэрию, а оттуда в Консьержери; свидания с друзьями были запрещены. Тем не менее, Элизабет умолила тюремщиков позволить ей ухаживать за отцом и прожила в тюрьме до последнего дня его жизни. Однако все ее ходатайства перед судьями не возымели того успеха, что в первый раз перед народом, и после двадцатисемичасового допроса Казот был приговорен, на основании обвинения Фукье-Тенвиля, к смертной казни.

Перед оглашением приговора Элизабет заключили в камеру, боясь, что ее мольбы растрогают присутствующих; адвокат обвиняемого взывал к милосердию судей, напоминая, что несчастную жертву помиловал сам народ; трибунал остался глух в его речам и твердо держался принятого решения.