Александр Балунов - Король и Шут. Бесконечная история Страница 14

Следующее, что я помню, это то, как я лежу на песке совершенно голый, а напротив меня совершенно голый же Горшок. Одной щекой я чувствовал, как неподвижно вишу в пространстве, а подо мной океаны и моря, а чуть ближе ко мне облака, немного закрывающие землю. А другой щекой я ясно ощущал, как лечу. Лечу с дикой скоростью над океаном, иногда заныривая вглубь. И в моменты заныривания уже не воздух, а вода обжигает мне щеку, а мелкие рыбешки оставляют небольшие царапины. В голове же не было ничего, ни притяжения Луны или Земли, ни покоя, или тревог, ни тепла, ни холода. Вся информация приходила через глаза, но это не было светом или тенью, это было вообще. Впрочем, когда я закрыл глаза, ничего не изменилось, стало только лучше видно. Или, может, это я их так открыл? А открывал ли я вообще глаза в этой жизни – вот так, чтобы видеть все.

Тут краем закрытого (или открытого, теперь уже не поймешь) глаза я улавливаю какое-то неправильное движение, сопровождающееся мычанием. Смотрю, а это мой друг Горшок, видимо, решил освежиться, и ползет к морю, к воде, к истокам, так сказать. Но делает он это затейливо, без помощи рук и коленок. То есть толкает свое тело ступнями и бороздит своей головой прибрежный песок. Этакий морской конек, выброшенный на землю. А мычание – это не то песня, не то он таким способом пытается поделиться открывшейся ему вдруг мудростью с окружающим миром. Поняв, что в итоге он даже таким образом доползет до воды, а там – не то что на песке, там грести надо, я решил его остановить. И ринулся за ним. Точнее, попытался. Как оказалось, кроме намерения, мне ничего не помогает. То есть ни руки, ни ноги. Но так как намерение мое было, по-видимому, безупречным, то я все же начал перемещаться по песку. Как Горшок. Толкаясь ступнями и уткнувшись головой в песок. И, по-моему, даже начал его догонять.

Но через какое-то время мне это надоело, я сел и посмотрел вокруг. Первое, что я увидел, была обнаженная Аня, которая с интересом и явно давно наблюдала за нашими гонками.

– Вы, панки со Ржевки, какие-то странные, необычные и довольно неприглядные, особенно если смотреть издалека. А вблизи так и очень даже, – сказала она и так, чуть ли не смущенно, потупилась.

– Скажу тебе больше, и вблизи мы не все пушистые. И это говорю тебе я, а ведь я – один из нас, – сказал я в ответ. Хотя, вполне возможно, просто подумал.

Балу на концерте в ДК им. Ленсовета. Санкт-Петербург, 1998 год. Фото М. Лаписа

Потом еще раз внимательно оглядел Аню и подумал (надеюсь, что не вслух): «Все-таки две склянки с кислым чаем были лишними. А теперь что уж делать».

Тут из воды вылезла Анфиса, и Горшок ненадолго очнулся и теперь уже нормально, на четвереньках, подполз к нам.

И я перевернулся на живот. А потом на спину. А потом снова поглядел на прекрасных в своей наготе Аню и Анфису в волнах прибоя, до которого мы с Горшком все-таки добрались, и понял, что время остановилось.

Все время принадлежало нам. Остановилось солнце в своем беге по небу и застыло где-то над головой. Невидимые пока звезды тоже замерли. Птица с полуоткрытым клювом нелепо застыла на одной ноге. И даже капли воды, падающие с тел наших девушек, зависли в воздухе, как кусочки хрусталя.

Жизнь стала, нет, была… Мы увидели ее такой, какая она есть. И этот песок, и эти деревья. А главное, мы увидели, что она больше никакой иной быть не может. Не может. И все остальное, что нам казалось в этой жизни и что мы принимали за жизнь, это наши придумки. И то, и другое – это прекрасно, но вот то, что сейчас, – оно настоящее.

Тут наше единение и общее понимание мира с Горшком моргнуло, и мы разделились.

И вдруг внезапно солнце, море, этот пляж, прекрасные девушки, кислый чай и «пластилин» ТАК нахлынули. Вдруг ТАК принакрыли, что удерживать окружающий мир не стало никакой возможности. И я отпустил его.

И наступила темнота. Не обволакивала, не постепенно пришла, а именно наступила. Она хоть и душила понемногу, но как бы давала надежду на избавление после долгой болезни. Горшок напротив меня закричал, но по каким-то признакам я понял, что он просто открыл рот и не может издать ни звука. Впрочем, я и сам сидел (или лежал, в темноте не было пространства, нет, скорее сидел) с открытым ртом, думая, что кричу.

Тогда я решил лечь. И пришло ясное понимание, что пути назад больше нет. Да если бы он и был, то жизнь… моя милая, пусть и неспокойная жизнь ржевского мыслителя никогда не будет прежней. Никогда. И меня потянуло куда-то в темноту, в море, к девушкам, и я понял, что это смерть. Пусть небольшая, но настоящая.

И только смутные ощущения в голове мешали погрузиться в это безмолвие. Точнее, даже не в голове, а как бы на поверхности мозга, в подкорке. Как будто бы я ощущал их прямо по всей поверхности мозга, чуть поглубже корней волос. Как будто там что-то было написано. И даже не написано, а просто плавают какие-то неведомые мне знаки, отражающие всю мою жизнь. Весь мой жизненный опыт, если хочешь. Прикинь?!

Судьба хитра, но есть законы жанра, – подумал я. Этот девиз я сам для себя придумал еще лет в 15, а может, чуть позже или раньше. И он мне немало помогал в жизни. И причем с каждым годом я его понимаю все глубже и глубже. Как бы плохо ни было, какую бы подлянку ни кидала жизнь, по законам жанра в самом конце главный герой всегда должен выйти победителем. Несмотря ни на что. А кто у меня и у тебя в жизни главный герой? Ты и я, только ты и я.

И тут у меня включилась вредность. «Вредность», если понимать ее в моем понимании и использовать в моем использовании, – великая вещь! И выручала меня не раз, как я тебе только что сказал. Да что говорить, одно то, что я жив до сих пор, – прямое доказательство ее полезности. А раз так, то я объясню тебе, что это такое.

Бывали случаи, когда все, звездец, и просвета нет, и дышать нечем, и жить, соответственно, незачем. Бывали, что уж тут говорить. И тогда я вздыхал свободно, отпускал все проблемы и малодушно решал, что больше мне тут делать нечего. Оставалась только проблема, как наиболее безболезненно уйти. Слишком много я видел неудачных попыток, и все они были крайне неприятными, а «удачная», кстати, еще более отвратительной. И вот тут включалась моя вредность.

«Да, – говорил я себе, – мне пора, и больше нечего тут делать, но…» «Давай, – говорил я себе, – сделаем это все не сегодня, а завтра! Тогда ты сможешь быть точно уверен, что все это – не результат какого-то психического срыва или неправильной концентрации субстанций в крови. И уже со свежей головой спокойно сделаешь все, что решил. Тем более посмотри на этих гадов, они только этого и ждут. Вот они-то ничего не чувствуют, но останутся после тебя». И вот таким макаром я оставался жив.

Выручило меня это и на этот раз. Как ни рвало и ни метало меня что-то неведомое и темное, а я из вредности держался за эти непонятные мне на тот момент знаки, которые кто-то нарисовал мне прямо на поверхности мозга. Ну, не совсем прямо, если честно, а так, чуть поглубже, но не слишком глубоко. Чуть менее, чем средне, если тебе интересно.

– Хули ты разлегся, у нас все шмотки сп*здили!

Это был Горшок. Здравствуй, прекрасный мир! Здравствуй, море! Здравствуй, Горшок, – и я открыл глаза.

Ситуация была некритическая, хотя и комедийная. Шмотки у нас, естественно, никто не воровал, просто часть из них уплыла. Видимо, был прилив или еще какой муссон, теперь уже неважно. У нас – это тоже громко сказано, только у нас с Горшком. Да и то не все. Обнаружена была часть обуви, носки и какая-то одна и явно чужая майка, причем девчачья. Остальную одежду надо было искать. Палатка тоже куда-то делась.

Ситуация осложнилась тем, что у Горшка в ботинке был обнаружен кусок того самого «пластилина». И, к всеобщей радости, мы его покурили. Потом мы с Горшком долго ждали и смотрели, как наши девушки одеваются. И это было красиво. Потом выяснилось, что Аня потеряла в песке ключи от машины. И мы долго их искали. Потом я предложил пойти к машине и разбить стекло, поскольку все равно ключей мы уже не нашли, а добряк Горшок пообещал скрутить проволочки, как в кино, и завести ее. Потом мы долго шли куда-то вверх. И обнаружили, что там стоит, по крайней мере, 20 машин, точно таких же, как у Ани.

И вот ходим мы все такие красивые, а мы с Горшком еще и с голыми попами, и заглядываем в окна всех похожих на Анину машин (восьмерок, по-моему, точно не помню) с целью разбить окно и уехать домой. И тут какое-то неясное воспоминание у меня в голове всплывает, и я говорю:

– Слушай, Аня, а у тебя вообще машина есть?

Она посмотрела на меня, как на дебила.

– Типа я не уверен, но, по-моему, мы сюда не на машине ехали, – уточняю я.

– Идиот! – почему-то взвилась она. – Конечно у меня есть машина! Я на нее полгода в Италии зарабатывала!

Короче, после недолгой дискуссии, в ходе которой я почерпнул массу ненужной мне информации, все сошлись во мнении, что да, мы ехали сюда не на машине. Короче, там еще много всего долгого было, но в итоге все кончилось хорошо. И даже домой мы попали с комфортом, хотя и без одежды. А ты говоришь, ключи.