Борис Емельянов - Снежинск – моя судьба Страница 14

В эти дни я ещё больше подружился с Валерием Степановичем Филоничем, но примерно через два года он вынужден был уехать в родной для него Ленинград. Причиной послужила неудачная его женитьба на одной из студенток. Собственно говоря, не он женился, а его женили. Особенно почему-то старалась заведующая одной из лабораторий института Тамара Шубина – привлекательная во всех отношениях молодая женщина, которую все, кто был знаком с ней, очень уважали за живость ума и общительность. Помогали ей в задуманном и некоторые другие женщины, которые решили, что такой красивый молодой мужчина, как Филонич, не может далее оставаться холостяком.

Для исполнения этого страстного намерения они устроили какую-то вечеринку, поближе свели знакомую Валере студентку с не очень благозвучной фамилией Топорищева и сумели «довести» его до изрядного «градуса». В конце концов, Филонич сблизился с новоиспечённой «невестой», и буквально через пару недель, под неусыпным вниманием женского актива и умелым обхождением со стороны упомянутой студентки, брак был оформлен. С полгода Валера пробовал себя в роли благодетельного мужа, но всё больше и больше натыкался на откровенное невнимание со стороны своей «половины» – вплоть до того, что, приходя домой, он не находил на кухне никакой пищи. Обо всём этом Валера как-то откровенно поделился со мной и попросил совета, сказав, что решил разводиться. Поскольку он был членом партии, а к подобным ситуациям в семьях коммунистов-руководителей относились тогда весьма негативно, я посоветовал ему для начала поставить в известность о своём намерении горком КПСС. Валера пошёл к В. И. Вострикову, руководившему отделом пропаганды и агитации. Вскоре после этого мы встретились. Я сразу заметил весьма удручённое состояние Валеры. Пытаясь побороть своё настроение, он поведал мне о состоявшейся беседе. Выслушав Филонича о том, что он ошибся с выбором и понял, что не любит жену, он вдруг услышал: «О чём вы говорите? Вы же коммунист, да ещё и преподаватель! Какой пример вы подаёте молодёжи?». Отвечать на такие «железобетонные» доводы не имело, конечно, никакого смысла.

Валерий Степанович ещё терпел какое-то время, но всё-таки решил развестись. Вскоре Топорищева встретилась со мной – видимо, как с другом Филонича. Это был не разговор, а сплошная брань по адресу своего мужа и нелепые упрёки в мой адрес, так как я мог, по её мнению, вразумить её мужа, но ничего не сделал для этого.

После довольно длительных передряг с супругой Валера добился развода и уехал из города. Расстался я с ним с большим сожалением…

Моя собственная семейная жизнь казалась вполне благополучной, но с некоторого времени меня начали беспокоить совершенно непредсказуемые поступки моей супруги. Началось это летом 1965 года, когда Люся ездила к родителям и привезла с собой свою сестру Таню. Об этом её намерении я ничего не знал и думал, что через две – три недели она вернётся в Б. Козино. Оказалось, однако, что Люся заранее оформила необходимые документы на постоянное жительство Тани у нас. Это было настолько неожиданно, что я уже ничего не мог изменить, хотя перспектива проживания в двухкомнатной квартире впятером меня никак не устраивала. Я высказал Люсе недовольство её поведением. Она объяснила случившееся тем, что сестре нельзя было оставаться в Козино из-за пьянства отца и брата, так как это вредило её учёбе. Пришлось с этим смириться, тем более что самой Тане я не желал ничего плохого. Беспокоило, однако, то, что непредсказуемость Людмилы стала всё чаще проявляться и в других её поступках…

Переживать семейные невзгоды помогали производственные дела. Мне всё больше нравились люди, работавшие на заводе – знающие дело, ответственные, всегда готовые прийти на помощь. Завод хорошо знали и уважали и на самом предприятии, и в городе. Любили здесь и спорт, а хоккейная и футбольная команды, которым директор уделял особое внимание, были одними из лучших в городе. В таком коллективе было приятно работать.

Я уже отмечал, что очень уважал Николая Александровича, воспринимал его как умного руководителя, ценившего хороших работников, и в то же время не терпящего ни малейшего разгильдяйства, особенно, вранья. Порой я испытывал к нему такие тёплые чувства, что невольно вспоминал отца, так рано ушедшего из жизни. И вдруг случилось событие, которое потрясло меня до глубины души.

Произошло это в 1966 году. Суть была в следующем. Старший мастер цеха №201 Максимычев возжелал перевезти на свой садовый участок бывшие в употреблении пиломатериалы, сложенные около здания цеха после какого-то ремонта. Законным путём сделать это было невозможно, поэтому он попросил вывести отобранные им доски шофёра крытой спецмашины, которую по установленному порядку не проверяли на заводском КПП. Водитель отказался, но попытки уговорить его Максимычев не оставлял. Поняв, наконец, что ничего не добьётся, Максимычев решил «подставить» водителя. Узнав от кого-то, что этот несговорчивый человек проявляет, якобы, склонность к выпивкам, Максимычев спустя какое-то время попросил преданного ему рабочего предложить водителю выпить ближе к концу смены спирта, который использовался для протирки пресс-форм. «Подручный» Максимычева, улучив подходящий момент, принёс в помещение сатураторной, где находился в это время водитель, стакан спирта и предложил выпить, пояснив, что за время до проезда КПП он ещё будет «в форме» и никто ничего не заметит, а на дороге проверок в это время никогда не бывает. Сопоставив это предложение с уговорами вывести доски, водитель всё понял. Взяв стакан со спиртом, он попросил принести ему и воды, объяснив, что привык сразу же запивать спиртное. После ухода рабочего водитель вылил спирт, а перед самым его возвращением приставил пустой стакан ко рту, показывая тем самым вошедшему, что только что выпил. Быстро опорожнив принесённый стакан с водой, водитель присел на скамейку: до конца смены оставались считанные минуты. Узнав, что задуманная «операция» удалась, Максимычев сообщил коменданту, что сейчас на КПП подъедет спецмашина, водитель которой находится «под градусом». По приезду на КПП водитель объявил, что он трезв и потребовал, чтобы его официально освидетельствовали в медсанчасти. Спланированная акция провалилась, и Максимычев сам угодил в тяжёлую ситуацию. Положение усугублялось тем, что «разработчик» этой аферы был членом партии, а спрос с таких людей за серьёзные проступки был тогда весьма строгим.

Об этом вопиющем случае стало вскоре известно почти всему заводу, и возмущению людей не было предела.

По партийной линии на Максимычева было заведено персональное дело. В цеховой организации, которую возглавлял тогда Р. В. Загреев, Максимычеву был вынесен строгий выговор с занесением в учётную карточку (Загреев мне сказал, что рассматривался вопрос об исключении из партии, но начальник цеха Г. С. Ильин сумел склонить собрание к более мягкому решению).

Вскоре состоялось заводское партийное собрание, на котором присутствовал инструктор горкома партии Виктор Сергеевич Богонин. После сообщения Загреева о решении цехового собрания председательствующий попросил коммунистов высказываться по существу дела. Зал не откликнулся и после повторного обращения. Наконец, после тягостной для всех паузы, слово взял Н. А. Смирнов. Говорил он больше 20 минут, и только в конце стала понятна его позиция: Максимычев совершил недостойный поступок, но это очень квалифицированный специалист по взрывчатым материалам; кроме того, надо учитывать, что у него двое детей, и его не следует слишком строго наказывать, поскольку в таком случае его придётся уволить.

Я не верил собственным ушам, просто не узнавал Смирнова и не понимал, почему он защищает человека, совершившего такую подлость. В зале воцарилась напряжённая тишина. Наконец, слово взяла рабочая сборочного цеха Смирнова Людмила Ильинична. Она выразила возмущение поступком Максимычева и твёрдо высказалась за исключение его из партии. Снова наступила пауза. После мучительных размышлений, преодолевая сомнения и мгновенно поселившийся в моей душе неприятный холодок, я буквально заставил себя выйти на трибуну. Выразив недоумение позицией Смирнова, я поддержал предложение Людмилы Ильиничны, отметив, что, заботясь о Максимычеве, надо было бы подумать и о водителе спецмашины, на которого, в случае, если бы задуманный «план» удался, наверняка завели бы уголовное дело, а ведь в его семье тоже есть дети!

Вскоре после моего выступления разговор принял совсем другую окраску: Г. С. Ильин, а затем начальник планово-диспетчерского отдела завода Павел Андреевич Рыбалкин (который, кстати сказать, ещё за неделю до собрания откровенно возмущался поступком Максимычева) стали обвинять меня, считая моё предложение по наказанию провинившегося слишком жестоким. Я ожидал, что выскажется и Н. А. Смирнов, но он не стал выступать. Это обрадовало меня, но не потому, что я боялся ещё одного, возможно, самого тяжёлого, упрёка в свой адрес: я понял, что Николай Александрович был в глубине души согласен и со мной, и со своей однофамилицей.