Михаил Девятаев - Полет к солнцу Страница 14

- И хорошо - фрицы подумали бы, что летит истребитель какой-то новой конструкции, с двумя боковыми пулеметами, - шутя отвечал Федирко.

Этим двум парням "тройка" по руководству подкопом поручила раздобыть и пронести в барак лопату. И в тот же вечер они это сделали, проявив отвагу и изобретательность. Они сбили лопату с держака и с таким железным "панцирем" на животе под рубахой Федирко предстал перед эсэсовцем, тщательно осматривавшим рукава, карманы, штанины. Лопату он не обнаружил.

С лопатой быстрее пошла работа, но неожиданно мы наткнулись на препятствие: в туннеле появилась вода, стены стали обваливаться. В таких условиях на коленях долго не выстоишь, надо было чаще подменять людей. Это обстоятельство разрушало всю систему организации работы, срывался график. Среди участников заговора кое-кто стал сомневаться в успехе.

Ночью в бараке то здесь, то там приглушенным шепотом велась перепалка:

- Зачем было все это затевать?

- А что же сидеть и ждать, когда тебя задушат, как кролика?

- Эта нора не спасет нас. Сами себе могилу вырыли.

- Замолчи! - слышался голос Кравцова. Надо было всем вместе искать выход. И начинался деловой разговор. Тех, кто хотел завалить, замостить туннель, переубеждали, им доказывали, что надо копать дальше; трусам и паникерам пригрозили, а наша тройка тем временем, осмотрев подполье, обнаружила возможность обеспечить крепление туннеля досками, их надо было отодрать с нижнего, так называемого черного пола. Отделили одну, другую пол держится, ходить можно, не шатается. Но доски были длинны, надо пилить на части, чтобы протащить в туннель. И всю эту работу следовало делать ночью, без света, без единого звука.

Чтобы скрыть всякий шум, в подвале лазарета товарищи стали каждый вечер организовывать концерты. Здесь нас и выручили исполнители "вальсов" организованного в лагере "ансамбля" Шульженко.

- Пойте, играйте, стучите ногами, пока мы возимся в подполье, - дал указание Кравцов.

Доски распилили, укрепили ими стенки, повели туннель несколько выше и таким образом обошли подземную воду. Работать стали еще задорней и дружнее. Изможденные лица заключенных нашего барака снова засветились надеждой.

Но где-то на восьмом или девятом метре возникло новое препятствие. Землекоп ударил лопатой, и от этого треснула какая-то сгнившая доска. Он прекратил работу, подал "на-гора" сигнал, и ему помогли выбраться. Ослабевшему человеку очень трудно было на четвереньках выползать из тесной траншеи, в которой не хватало воздуха.

Не успели мы вытянуть землекопа наверх, как в помещение повалило зловоние. Шел какой-то удушливый смрад. Оказывается, это была выгребная яма, в которую стекали нечистоты со всего лагеря.

От нашего блока зловоние распространилось по всему двору. Охранники заметались, начали искать причину. Они ходили вокруг нашего барака, но, на наше счастье, к туннелю дороги не нашли. Пришлось работу прекратить. На руководителей подкопа и участников заговора обрушилась новая волна упреков. Теперь многие настоятельно требовали засыпать туннель! Противники подкопа угрожали тем, кто не соглашался с их мнением. Нужен был еще один рывок, еще одно нечеловеческое усилие воли и труда. Решили отвести нечистоты в сторону. Работа тяжелая, она казалась просто невыносимой: те, кто работали до сих пор, истощили себя, изнурили, и когда один из них заползал вниз, тут же подавал сигнал "тащите". Вытаскивали его почти без сознания.

Как быть? - этот вопрос снова встал перед нами.

В эти дни в лагерь привезли еще одну группу пленных. Их привели так же, как и нас, днем, длинной колонной остановили перед воротами и прочли им такую же, как и нам, мораль, приказав забыть о побеге. Вот уже новички в лагере, и мы, старожилы, сочувственно глядим друг на друга, ожидаем, когда их отпустят из-под стражи. Хочется подойти, разузнать, откуда они, что им известно о делах на фронте.

Такие минуты настали. Летчики бросились к тем, кто своей одеждой напоминал нам о нашей родной авиации. Среди них я увидел знакомое лицо.

Я протиснулся к старшему лейтенанту с погонами летчика.

- Ты узнаешь меня? - обратился я к нему.

- Нет, - старший лейтенант смотрел на меня, худого, с воспаленными глазами.

- Не признаешь?

- Где-то как будто...

- "Жирного" помнишь? - я назвал себя прозвищем, которое мне дали в летной школе. Это прозвище ныне никак уж не подходило ко мне, но только оно могло возвратить моего ровесника в школьные годы, перенести на мордовскую, родную нам обоим станцию Торбеево.

- Мишка!? Девятаев? - воскликнул Грачев.

По выражению его лица, по упавшему голосу я понял, что пленный Девятаев ничем не напоминал ему того, давнего Мишку из Торбеево.

Мы не виделись с Василием Грачевым восемь лет, - с тех пор, как окончили школу и разъехались в разные авиационные училища. Но в юношеские годы у нас была общая мечта стать летчиками. Родилось это увлечение, видимо, с того дня, когда в нашем Торбеево как-то на огородах приземлился самолет. Мы с Василием помогали тогда пилоту развернуть машину, придерживали ее за крыло. Потом много читали о нашей авиации, делились впечатлениями, мыслями. Мы переписывались, знали, как у каждого сложилась жизнь. Теперь, в немецком концлагере, мы называли наших ровесников-земляков - Мельникову, Фунтикову, Пиряеву и словно возвращались в свой край, в милые сердцу березовые рощи родного нашего леса.

Я повел Грачева в наш барак, потеснил соседей и усадил его рядом с собой. Он расспрашивал о лагерной жизни, о людях, я рассказывал ему. В свою очередь, я спросил, как он попал в плен, и услышал еще одну печальную повесть с раскаянием: "Эх, взял бы правее, зенитка не попала бы!"

Мы проговорили до полуночи. Грачев уснул. Я смотрел в темное, зарешеченное железом окно. Свет жизни доходил ко мне издалека, с волжской стороны, из родного дома.

* * *

Когда на фронте бывало очень тяжело, мы вспоминали свой дом, мать, отца, братьев и сестер, представляли их себе в воображении, приходили в родной дом во сне. Помню, как в Лебедине нас, раненых, погрузили в санитарный поезд и повезли в направлении Харькова. Длинный эшелон то ритмично стучал колесами, то подолгу стоял где-то между станций на перегоне среди степи. Потом был такой же продолжительный и мучительный переезд от Харькова до Ростова, а оттуда - в Сталинград. Осень и зима, бесконечно долгие часы, отмеченные лишь иногда радостями - утешительными известиями с фронтов и письмами друзей.

На перекрестках войны, в госпитальных палатах не раз я вспоминал свой авиаполк и далекий в это время, недосягаемый дом моей матери. Полк с его яркой жизнью, товарищами, без которого, как и без Володи Боброва, Саши Шугаева, без всех тех, с которыми летал вместе и сражался в воздушных боях с врагом, я тогда не представлял себе своего будущего.